Д.В. Сарабьянов Русская живопись. Пробуждение памяти - Дмитрий Владимирович Сарабьянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Понятно, что термин «иконные схемы» применяется здесь условно. Тем не менее он имеет право на использование. Ибо, помимо прямой ассоциации с различными произведениями древнерусской живописи, они подобны иконным тем, что воспринимаются художником как некое условие, как определенная данность.
Другая группа работ дает совершенно иное соотношение фигур и пространства. Последнее целиком и полностью доминирует. Даже в тех случаях, когда фигуры помещены на переднем плане, этот план отдален. Промежуточных вариантов, включающих фигуры переднего, среднего и дальнего плана одновременно, у Кузнецова почти нет.
Если мы зададим себе вопрос: связано ли обращение к древнерусскому искусству с формальными исканиями художника? — то ответим на него отрицательно. В иконописи и фресковой живописи Кузнецов искал не готовые клише композиций или типажа. Он хотел обрести подтверждение своих жизненных представлений. Ему импонировала гармония, заключенная в иконе. Не случайно его больше влекла рублевско-дионисиевская линия в древнерусском искусстве, и меньше внимания он отдавал иконному примитиву. Здесь было коренное отличие Кузнецова от его современников и друзей — Ларионова и Гончаровой, которые увлекались именно примитивным вариантом иконописи. Здесь лежал рубеж между творчеством Кузнецова и последовательным неопримитивизмом или футуризмом. В то время, когда Кузнецов создавал свои первые классические произведения «степной серии», Давид Бурлюк так сформулировал основные положения современного искусства:
Современная живопись покоится на трех принципах: дисгармонии, диссимметрии и дисконструкции[130].
Такая программа была для Кузнецова неприемлема. В древнерусской живописи перед ним вставал гармоничный мир — возвышенный, этически совершенный, духовно богатый. Эти качества и искал Кузнецов, желая быть их реализатором. Лучезарный, прекрасный мир Кузнецова пронизан этическим началом. Это идеальный мир естественного человека, естественной жизни. В нем красота не является самодовлеющей — она есть синоним доброты.
Мы постарались включить Кузнецова в одно из направлений развития русской живописи. Эта линия представляется нам весьма существенной для определения национальной специфики русского искусства. Ею не исчерпывается русская живопись. Последняя знала критический жанр передвижников, лирический пейзаж, суровую драму истории. Но в общем балансе русской культуры тенденция, связанная с гармоническим мировосприятием, со своеобразной этической созерцательностью, была чрезвычайно весомой благодаря своей духовной ориентации. Связь творчества Павла Кузнецова с этой линией русской живописи дает возможность увидеть большое национальное значение мастера. Она позволяет обнаружить развитие важной тенденции русской художественной культуры в искусстве 20–30-х годов. Ибо Кузнецов, как и прежде, не оказывается одиноким, а выражает достаточно широкое движение, которое было связано с деятельностью представителей старшего поколения, принесших с собой глубокое понимание специфики живописи, способность воплотить новые темы языком высокого искусства.
1979 г.
Поэтика Фалька
В истории отечественной художественной культуры были периоды, когда влияние Роберта Рафаиловича Фалька выступало как неоспоримый факт, его присутствие (и после смерти) становилось стимулом живописного прогресса, своеобразным катализатором творческого движения. В 20-е годы Фальк оказал сильное воздействие на ту часть молодежи, которая предпочла беспредметному авангардизму традицию «живописно-предметного психологизма», формировавшуюся веками — от Рембрандта до Сезанна. В конце 50-х, когда происходили сложные процессы переосмысления основ всего советского искусства, пусть не доведенные не только до конца, но и «до середины», Фальк снова оказался в центре внимания, впервые за долгие годы получив право на устройство персональной выставки, оказавшейся предсмертной (1958). Тогда многие молодые художники подражали Фальку, выделяя его как предпочтительную фигуру среди других членов объединения «Бубновый валет», завладевшего умами молодежи. Но дело не только в подражании. Фальк преподносил разные уроки: мастерства, максимального использования живописно-пластических средств ради выражения смысла образа, высокой гуманности самого смысла. Все эти качества были нужны советской живописи как свежий воздух. Их уроки дали свои плоды.
Сами факты такого участия — при чрезвычайно скромной личной позиции автора — в общем развитии художественной культуры знаменательны. Они дают возможность рассматривать Фалька как классика русской живописи. И действительно, художник давно — еще при жизни — занял место классика в истории искусства XX века. К сегодняшнему дню оно закрепилось за ним окончательно. Но были периоды, когда Фальк оказался «опальным классиком». Он почти не выставлялся в послевоенные годы, хотя углубленно и самоотверженно работал. Через пять лет после смерти имя Фалька стало еще более подозрительным: на выставке «30 лет МОСХа» его картины вызвали гнев партийного и государственного начальства, науськанного руководителями Академии художеств на так называемых формалистов. Борьба вокруг Фалька продолжалась в 60-е годы, когда были устроены две его большие ретроспективные выставки — в Ереване (1965) и в Москве (1966). Охранители незыблемых традиций 30-50-х годов видели в Фальке их разрушителя и всеми силами старались отлучить художника от советского искусства. Но было уже поздно. Вынесенный на одну из самых горячих точек художественной жизни 60-х годов двумя столкнувшимися друг с другом волнами, Фальк оставил неповторимый след на ее поверхности.
Возникает вопрос: почему так скрестились мечи над живописью Фалька, чем он привлекал, кого отталкивал, кому не давал покоя, побуждая бороться с ним и делать все, чтобы вытравить память о нем? Ответ на этот вопрос дает разговор о сущности его искусства.
В основе программы Фалька лежат те категории, которые мы называем общечеловеческими. Он постигает глубинные основы бытия, проникает в жизнь природы глазами человека, прозревающего вечную причастность к ней; наделяет душой простую вещь — бутылку, головку чеснока, кресло, — видя в ней собрата по жизни в этом мире. Общечеловеческое у Фалька вырастает из личного. Но это личное и выражает гуманистическую позицию автора, который знает цену добру и злу, правде и лжи. Живопись Фалька нравственна в каждом своем проявлении — она «стесняется» внешнего эффекта, не позволяет себе быть многословной, оберегая себя от «подачек», предназначенных зрителю; никогда не присваивает себе чужого, не разбавляет свою правду правдой другого; не допускает движения к усредненному стандарту. Когда в 1928 году Фальку стала угрожать экспансия ахровского натурализма, он без колебаний бросил профессорство во Вхутеине и отправился во Францию, не питая при этом особых надежд на успех и процветание в художественной столице мира. С такой же решимостью он вернулся через десять лет в сталинскую Москву, не рассчитывая на снисхождение, но боясь утратить свою чистоту в окружении
