Если кто меня слышит. Легенда крепости Бадабер - Андрей Константинов

Из своего угла что-то сердито буркнул Фаизахмад, и капитан перевёл Борису:

— Он говорит, конец разговор. Надо спать. Скоро утренний молитва. Подъём скоро.

— Ну, надо так надо, — не стал спорить Глинский.

4

Пленных поднимали на утреннюю молитву ещё до восхода солнца — часов в пять утра. Молились или прямо во дворе крепости, или — по праздникам — в недостроенной мечети, которую спешно возводили впритык к внешней стороне крепостной стены. Вообще говоря, утренняя молитва служила не столько приобщению пленных к «истинной вере», сколько выполняла функции утреннего осмотра-развода — чтобы оценить, кто в каком состоянии находится. Ну а потом пленников разгоняли по «объектам» — одни лепили ни чем пока не заполненные склады в самой крепости, других отправляли на строительство мечети, третьи возводили казармы — за крепостью, но, разумеется, внутри лагерного периметра, обозначенного всё более растущей каменной стеной с бетонными вышками-«стаканами» для охраны. А в казармы по окончании строительства собирались переселять из палаток моджахедов-курсантов. Причём палатки вмещали в себя от силы сто пятьдесят — сто шестьдесят «духов», а казармы были рассчитаны уже на тысячу с лишним рыл.

Все сооружения нужно было заглублять в каменистый грунт, для чего его предварительно долбили тяжёлыми деревянными заступами. Стальные кирки и лопаты пленным не давали, боялись, что узники бросятся с ними на охрану. Видимо, прецеденты были.

А ещё их заставляли укреплять периметр лагеря изнутри. Для этого из окрестных каменоломен пленники таскали подходящие камни, похожие на плиты, и укладывали их вдоль уже возведённых, но пока ещё не очень высоких стен — так, чтобы на стене можно было свободно разойтись двум часовым. Такими же плитами наращивали ту из стен, что закрывала обзор городка иностранных советников. Получалось что-то вроде экрана на случай возможного разлёта осколков. Больше трёх узников одновременно из крепости не выпускали. Ну разве что очень редко — на общую молитву в недостроенную мечеть.

На строительство же этой мечети выводили по две тройки, причём каждую сопровождали два вооруженных охранника, а саму мечеть окружали до десяти курсантов. «Духи» боялись побегов.

Узников постоянно перетасовывали и днем во время работы знакомиться и говорить не давали. Если охранники замечали, что кто-то разговорился, — сразу били по спине плёткой. И гавкали:

— Чоп бэгир! Карку![88]

Поэтому у Бориса долго не получалось наладить отношения с соотечественниками. Слишком забитыми они были во всех смыслах этого слова. Бывало, не раз и не два спрашивал Глинский кого-нибудь украдкой, мол, как зовут да откуда, а тот — сначала тупо смотрит, а потом отбегает. Они словно боялись русской речи больше, чем плётки…

А чего удивительного? Многие давно уже перестали ощущать себя людьми. Кололи-то их этой бурой дрянью в пятки почти каждый день, а после укола почти на полдня пропадало всякое желание разговаривать, и туман этот проклятый плыл перед глазами. Вот шурави и молчали. Они лишь иногда бессмысленно повторяли слова молитв, столь же бессмысленно глядя перед собой, да безмолвно откликались на простые односложные команды. Их и использовали на тяжелой, но «безмолвной» работе: погрузке-разгрузке да на строительстве, где всё понятно и без слов.

Утренняя рабочая смена занимала часов пять. После нее пленные буквально валились с ног. Им давали отдохнуть, кормили (кое-как, конечно) — и на новую смену. Во время «обеденного перерыва» узники молча лежали в своих норах-камерах и лишь вслушивались в приближающиеся шаги.

Очень скоро, буквально через несколько дней, Борис понял: если так пойдет и дальше, то через несколько недель он сам превратится в законченного наркомана, и тогда… Тогда не помогут даже те отрезвляющие снадобья, которые узкоглазый Василь-Василич учил делать его на «даче» из ничего… Пусть им кололи не чистый героин, а какую-то значительно более слабую дрянь, но… Глинский отчаянно пытался что-то придумать, но ничего не придумывалось. И дни тянулись за днями, абсолютно похожие один на другой. Унылые до жути и жуткие до унылости. В череде таких дней терялось ощущение времени…

…Моджахедов-курсантов, разумеется, не кололи. С ними каждый день, кроме пятницы, проводили занятия иностранные инструкторы и свои, так сказать, учителя — моджахеды со стажем, следовательно, с кровавыми заслугами. «Теорию» курсанты усваивали внутри лагерного периметра, правда, на неё явно не нажимали. Кстати, об этом и много ещё о чём другом Фаизахмад ночью рассказывал Навазу — явно не догадываясь, что Абдулрахман может что-то понять.

А раз в три дня курсантов выводили для практических занятий на стрельбище или «инженерный полигон». Технически стрельбище было оборудовано не очень, но для полевых условий годилось. Там курсанты учились кидать гранаты и расстреливали из гранатометов древний советский БТР-40 с красной звездой на борту. Стреляли мало — экономили боеприпасы. Каждому курсанту давали только один раз выстрелить из гранатомета. Стрельбами руководили свои инструкторы — иногда под руководством «завуча» Яхьи. А иностранные советники, нечасто появлявшиеся в самой крепости, учили курсантов диверсионным приёмам, главным образом минно-взрывному делу, — сразу за стрельбищем.

Половину пути к стрельбищу курсантов сопровождала либо «похоронная команда» из двух-трех узников, либо «туалетная процессия». И если первая — хоронила трупы, то вторая выносила два бака с нечистотами, один — свой, другой — курсантский. Баки эти на деревянных щитах верёвками волокли по двое пленных. Туалет в крепости был весьма незамысловатым — пустой бак опускали в яму между камерами-норами, а сверху укладывали крест-накрест тонкие прогибающиеся доски — вот, собственно, и все удобства. Когда бак вытаскивали наружу, пленникам отправлять естественные надобности запрещалось. Так иностранные советники учили — в целях борьбы с антисанитарией. Ну и, как говорится, «терпение укрепляет веру»…

Кстати, многие курсанты из учебного центра не слишком-то отличались от пленных — ну разве что их задействовали на работах полегче и пореже да кормили получше… Но на строительство мечети их тоже гоняли. Так сказать, на занятия по практическому богословию. Тем более что чуть ли не половину курсантов составляли те же самые бабраковские солдаты, только добровольно перешедшие к душманам… Как, например, Хамид, какой-то родственник Азизуллы. Он, бывший бабраковский унтер-офицер, сначала перешёл к моджахедам, потом его ранили в ногу, и уже после этого Азизулла его забрал к себе охранником.

Число курсантов, живших в палатках за крепостной стеной, менялось каждую неделю. Одни прибывали в лагерь, другие возвращались в Афганистан вести «священную войну». Так что численный состав обучаемых «духов» колебался от пятидесяти до ста пятидесяти бородатых рыл. Хотя, если честно, по-настоящему бородатых среди них было не так уж много, всё больше лет по четырнадцать-пятнадцать. Как ни странно, но именно эти полуподростки были самыми дерзкими, злыми и религиозными. Другой большой группой среди курсантов были дезертиры из армии ДРА — эти парни, лет по двадцать — двадцать пять, считались совсем взрослыми мужчинами и действительно были «матёрыми бородачами». Все они перешли к «духам» с оружием в руках. Те, кто перебежал без оружия, автоматически становились пленными. Бородачи-дезертиры были не такими злыми, как пацанята, но отличались особой сексуальной озабоченностью — дрочили, где только могли, особо не стесняясь друг друга, тем более шурави. Ну и, наконец, третью чётко выделявшуюся среди курсантов группу составляли «старики» — то есть те, кому перевалило за тридцать. Выглядели они намного старше, что, в общем-то, неудивительно — и в начале XXI века в Афганистане редко кто доживает до пятидесяти лет. Эти тридцатилетние «старики» и вели себя по-стариковски, то есть воевать особо не хотели, а в «духи» пошли из-за вполне сносных и, главное, стабильных харчей. Если рядом не крутились особо рьяные «борцы за веру», которых «старики» побаивались, «деды» вполне могли и поболтать с пленными шурави — используя пальцы, мимику и мешая полтора десятка русских слов с различными наречиями дари или пушту. Как-то раз один такой «старикан» поинтересовался у Глинского, за сколько сатлов[89] маша[90] в России можно купить ишака. Борис растерялся и ответил, что в России нет ишаков. Афганец удивился, зачмокал и выдал тираду, общий смысл которой сводился к тому, что, мол, неужели Россия такая маленькая?! Настолько маленькая, что даже ишаки не нужны…

В общем, эти афганцы, отгородившиеся от всего мира горами и пустынями, чем-то напоминали Глинскому памятных по 1970-м годам отшельников-староверов Лыковых, которых геологи нашли в дремучих саянских лесах. Те не знали, что царя давно нет, но рассказы о полетах в космос их не впечатлили. А больше всего они удивились полиэтиленовым пакетам — вот это чудо!