Чужая мать - Дмитрий Холендро

— Пусть скажет спасибо, что оставили его на заводе.

Директор закинул назад руки, и Охрименко молча смотрел на директорскую трость. Она была светло-восковая, резная — друзья, по рассказу самого Павла Семеновича, прислали с Карпат, где гуцулы сохранили любовь к дереву и древнее искусство резьбы по нему. В пальцах директора белела конская голова, опутанная длинной гривой, которую он будто бы оглаживал. Очень хотелось найти добрые слова о Юре Нефедове, но вместо них на языке закипало восхищение этой красивой резной палкой, а для Юры уже искались слова утешения и оправдания — для себя. А директор прибавил:

— Я надеюсь, вам не приходит в голову, что какие-то мелкие мстительные чувства толкают меня на отказ? Но квартир мало, мы вынуждены выбирать. А если уж выбирать, то я за людей, которые всегда с заводом. Согласны?

— Разумеется.

За окном повалил снег...

Снег валил все неудержимей и гуще, крупные хлопья беззвучно падали на развесистую меховую шапку человека, который «шлепал» по улице и нес на плече елку. Хлопья засыпали елку и следы крупных ботинок, а человек «шлепал» и думал, что вот так же бесшумно, как этот снег, идет время. И проходит. И тает...

Воинственные уличные пацаны бегали вокруг. Подгребали, наклоняясь, свежий снег, лепили безопасные «ядра» и весело швыряли их друг в друга. Бац! Крупный снежок прилепился к малахаю прохожего с елкой. Но мальчишки не испугались, они знали Женькиного отца, лишь замерли на миг, на всякий случай. А Нефедов, повернувшись, улыбнулся им.

Дверь не хотела его пускать. Сильная и зловредная пружина парадного входа защемляла дверью то самого Юрия Евгеньевича, то елку, истоптанный снег усеялся хвоей и продолжал усеиваться, пока мальчишки не подержали дверь.

Едва войдя в комнату, Нефедов поставил елку у ноги, как часовой винтовку, и застыл в испуге: Вера, взгромоздившись на стул на подоконнике, снимала шторы с окна. Стул качнулся, Нефедов сорвался с места на помощь Вере, но она уже уцепилась за оконный шпингалет.

— Сверзишься! — с натужной веселостью сказал Нефедов, прислонил елку к столу и сел на диван, думая, как бы понезаметней сунуть в рот таблетку.

На диване, рядом с Нефедовым, откинул крышку чемодан с горой домашних пожитков. Над диваном выделялись пятна, там, где вчера еще висели семейные портреты. Вера осторожно слезла со стула, спрыгнула с подоконника и подошла к дивану.

— Принес?

Юрий Евгеньевич положил прямо в чемодан свой малахай, на котором еще не весь снег растаял.

— Елку вон принес.

— А ордер?

— На работу, что ль, не пошла? — спросил он вместо ответа.

— Отпросилась...

Замолчали, молчанье скоро стало казаться нестерпимо долгим, и Нефедов даже возмутился:

— Дадут поесть?!

В комнату вступила Марья Андреевна, неся супницу с торчащей из нее ручкой половника, а Нефедов пересел за стол, поскрипел стулом и сказал:

— Эта квартира чем хороша? Близко от завода!

Он потянулся к хлебнице, поставленной Верой, но Марья Андреевна как ни в чем не бывало спросила:

— А руки?

И он тихо поднялся и ушел.

— Нет! — заговорила Марья Андреевна, увидев слезы в глазах Веры. — Если мужчина вернулся домой расстроенный, жена должна овладеть собой, не выпытывать ни о чем, а накормить и рассказать что-нибудь веселое... В жизни есть только одна трагедия, ты знаешь какая. Последняя. Остальное так или иначе переживается... и даже становится смешным со временем.

— Не учите! — перебила Вера.

— Я делюсь с тобой опытом. Как-никак у меня было два мужа...

— И еще один человек, который приходил к вам после них.

— Да, его расстраивали в семье, и он приходил ко мне успокаиваться, — сказала бабушка и, как танцовщица, крохотными шажками выплыла в коридор.

Не успела захлопнуться дверь за ней — вернулся Нефедов, отирая руки.

— Юрий! — вскрикнула Вера, и Нефедов вздохнул:

— Двоих бы родить... У кого двое или больше — получили квартиру без разговоров!

И, похолодев, испугался. Он никогда не видел у Веры таких злых глаз. Сузившись, они оставили лишь острые, как лезвия, полоски голубизны.

— Отец! — сказала она брезгливо. — Как будто это только родить! А жизнь обеспечить? Самое необходимое — комнату!

— Вера!

— Да ты у меня не мужчина! Поскандалил бы!

Все же она сказала «у меня», он отложил ложку, которую взял было, и спросил:

— Скандалить? Вот это как раз бабье дело. Я — рабочий человек. Сама говорила: «Люблю смотреть, как мужики работают!»

— Иди к директору!

Нефедов подавился первой же ложкой супа.

— Да он смотреть на меня не хочет!

— А Нерсесян?

Появилась бабушка, неся сковородку, с которой щекотали ноздри запахи жаркого, и на ходу декламируя по поводу щедро глянувшего в оголенное окно солнца:

Мороз и солнце,День чудесный!

— Марья Андреевна! — попросила ее Вера. — Я капусту купила, соленую. В кухне, на подоконнике.

— Сейчас, сейчас. Будет и капуста!

Вновь остались вдвоем, однако тишина властно продолжалась, как после похорон. Надо было что-то немедленно делать, только Вера еще не знала — что. И пока думала, Марья Андреевна принесла банку капусты. И не выдержала:

— Верочка! У Юры напряженный момент с машиной.

— Чихала я на эту машину!

Чайная ложечка в банке, которую держала Марья Андреевна, зазвякала. Вера встала, сбросила халат и выпрямилась:

— Оденусь и пойду сама.

— Куда?

— В завком, к Нерсесяну.

Копию скульптуры, где человек перековывает меч на орало, И верх выгнутой бетонной Доски почета лепешками прикрыл снег, и кирпичное здание заводоуправления краснело на снежном фоне. Вера устремилась туда, но Нефедов предупредил:

— Нерсесян сейчас в кабинете не сидит.

— Почему?

— Конец года...

— Пошли на территорию.

Из распахнутых ворот выехала автоплатформа, груженная плугами: лемеха их блестели, а тела пылали.

— Раньше так не красили, а теперь и для наших полей стали красить, — сказал Нефедов. — Как тебе?

Это ей было все равно, и Вера не ответила.

Разные машины попались им в конце первой же аллеи, на выставочной площадке, для которой не хватало навеса. Машины выползали из-под него, в снежные просторы на своих маленьких и больших колесах, выбредали на высоких, голенастых ногах.

— Это дренажные, для осушения болот. Видишь какие? Как цапли. Моей здесь еще нет...

— Пропади она пропадом, — сказала Вера.

По узкой колее, навстречу, электротягач волок вагонетки с металлическими болванками, пришлось переждать. И пока стояли, напротив, в окнах обширного корпуса, вспыхивали огни.

— Это кузнечный. По металлу уже не бьют. А раскаляют его электричеством и...

— Чихать мне на него! — перебила Вера.

— Редкий цех! Японцы приезжали смотреть.

— И на японцев чихать!

Двое мужчин, занятых своей беседой, шагали мимо, один махнул рукой и крикнул:

— Охрименко тебя ищет!

— Слышишь, Охрименко! А зачем?

— И на Охрименко чихать! — сказала Вера.

А Нефедов только замотал головой:

— Ну, ты даешь!

К своему удивлению, он чувствовал себя если не легко, то облегченно, наверно потому, что ничего не мог сделать, поправить, например остановить Веру. Она смело шла напропалую, будто лучше его знала здесь все дорожки, а он боялся дотронуться до ее локтя.

В его цехе, где он работал каждый день и куда привел свою жену, машин, новорожденных, еще не ходивших по земле и не знавших ее запахов, набилось столько, словно они собрались сюда на свой новогодний бал, до которого оставалось меньше неделя. И людей было немало, в основном молодых. Вера бегала вокруг взбудораженными глазами:

— Где Нерсесян?

А Нефедов опять глядел на тесные ряды машин.

— Его здесь нет... Видишь, раскрасили, как на выставку! Но это серийные. Не веришь?

— Ты мне зубы не заговаривай. Давай Нерсесяна! — сдерживая дыхание, прошептала Вера и, увидев телефон за стеклянной перегородкой, потребовала: — Звони в завком!

— Сейчас, — сказал Нефедов, однако, потоптавшись, трусцой бросился в другой угол.

Вера рванулась за ним и остановилась. Ужасающе низко и опасно, как казалось непривычному глазу, над головой качался тяжелый корпус — сплошное железо. Его удерживали цепи, приделанные к тележке, перемещавшейся на рельсах под потолком. Корпус покачивался, и цепи хрустели...

Вера попятилась, прижалась к стене, но привстала на цыпочки, вытянулась и отсюда увидела странный агрегат в том месте, куда удрал муж, которого она сейчас презирала, как самого несолидного мальчишку, согласившегося быть взрослым человеком. Агрегат был с длинным контейнером, рычагами, воронками, ножами, торчащими впереди, вроде кинжалов, занесенных для удара, и Юрий, сменив пальто на халат, слушал Охрименко и кивал ему, а потом полез под ножи, а Охрименко, петляя между другими машинами, стал пробираться сюда, в сторону Веры. Шел, низко опустив веки, точно с закрытыми глазами. У него был такой вид, будто он спал на ходу. Однако, увидев Веру, остановился и сказал ей: