Подозрения мистера Уичера, или Убийство на Роуд-Хилл - Кейт Саммерскейл

По словам автора, Констанс полюбила «славную, очень внимательную» гувернантку, появившуюся в доме Кентов в начале 40-х годов. Более того, она сделалась «любимицей» мисс Пратт. Однако вскоре она стала причиной семейного раскола. Однажды утром старший сын Эдвард увидел мистера Кента выходящим из спальни гувернантки, и между ними вспыхнула ссора. В конце концов его вместе с двумя сестрами отправили в пансион. Приезжая из школы домой, все трое, как и младший брат Уильям, в ком миссис Кент «души не чаяла», неизменно тянулись к матери. Мэри-Энн и Элизабет, продолжает автор письма, всегда с жаром утверждали, что психически она совершенно здорова. Между тем Констанс проводила время в основном в библиотеке, с отцом и гувернанткой. Мисс Пратт «отзывалась о миссис Кент пренебрежительно и всячески высмеивала „эту особу“. Констанс порой бывала груба с матерью, передавала все, что та говорит, гувернантке, молча внимавшей с улыбкой Моны Лизы». В разговорах с детьми миссис Кент частенько называла себя «вашей бедной мамой», что немало удивляло Констанс.

Жизнь в доме становилась все более замкнутой, и по мере того как дети росли, за их знакомствами следили все более строго. Однажды, копаясь на специально для них отведенном участке земли за кустарником, Констанс с Уильямом услышали «веселый смех», доносившийся со стороны соседнего дома. Они с любопытством заглянули за кустарник и, пренебрегая запретом играть с чужими, откликнулись на приглашение составить компанию. «Преступление» было раскрыто, и в качестве наказания их «маленький садик» был «затоптан, все растения вырваны с корнем». Вторжения извне не приветствовались — две тропические птички, присланные Эдвардом своим младшим братьям и сестрам, были помещены в холодный чулан, где прожили совсем недолго.

Однажды Констанс познакомилась с девочкой, жившей в миле или около того от дома Кентов. Старшие вопреки обыкновению это знакомство поощряли, но ничего хорошего из него не вышло: какое-то время им было просто скучно друг с другом, а потом девочка несправедливо обвинила Констанс в попытках настроить ее против матери. Упрек был тем обиднее, что саму-то Констанс приучали смотреть на мать как на врага.

По мере того как Констанс становилась старше, отношения ее с гувернанткой все более охлаждались, а уроки и вовсе превратились в сплошное мучение. Если Констанс делала ошибки в написании букв или слов, неизбежно следовало наказание за упрямство.

«Из-за буквы „Н“ Констанс не один час провела в запертой комнате, тоскливо прислушиваясь к звону косы на лужайке за окном. Когда же дело дошло до обучения словам, наказания сделались строже: два дня она провела взаперти на сухом хлебе, молоке и воде вместо чая; в других случаях ее ставили в угол, и она рыдала, повторяя „я больше не буду“, „я буду хорошей“, пока не пришла к заключению, что дети хорошими быть не могут, остается лишь надеяться на быстрое повзросление — ведь взрослых никто не называет капризными».

Так было написано все письмо — нервно, с ошибками в пунктуации, так, словно автор торопился дать волю потоку памяти.

После того как семья переехала в Бэйнтон-Хаус, графство Уилтшир, продолжает автор, мисс Пратт запирала Констанс за непослушание на чердаке, а девочка, воспринимая это как игру, изыскивала всяческие способы, чтобы подурачить свою тюремщицу. Бывало, она «прикидывалась обезьяной», набрасывая меховую накидку, вылезая через окно на крышу, спускаясь вниз с противоположной стороны и вновь карабкаясь наверх, чтобы скрыться в другом чердачном помещении. После этого она возвращалась на исходную позицию, отпирала дверь и входила внутрь: «гувернантку поражало, отчего это дверь всегда остается незапертой, ключ торчит изнутри; опрашивают слуг, но те, естественно, ничего не могут сказать».

Будучи запертой в винном погребе, Констанс ложилась на охапку сена и «воображала, будто находится в темнице большого замка в ожидании казни, назначенной на утро». Однажды, освобождая Констанс из заключения, мисс Пратт удивилась, увидев девочку улыбающейся. Та «выглядела очень довольной своими фантазиями». Мисс Пратт спросила, чему это она так радуется.

— Да ничего особенного, просто крысы, они такие забавные.

— Что за крысы?

— Они не кусаются, только пляшут и играют.

Еще одним узилищем был пивной погреб, но после того, как однажды Констанс вытащила из бочонка затычку, ее стали запирать в одной из двух комнат для гостей, о которых говорили, будто в них — по определенным числам — проникает «голубой огонь» из камина. Если ее запирали в отцовском кабинете на нижнем этаже, Констанс выбиралась наружу и залезала на дерево, разыгрывая жестокий спектакль: она накалывала слизней и улиток на ветки, что в ее представлении являлось распятием. Это был «непоседливый и живой ребенок», жаждущий развлечений, порой опасных. Она любила удирать в лес, «надеясь и в то же время страшась увидеть льва или медведя».

В пансионе, пишет автор, Констанс считалась белой вороной, «не уважала старших», «вечно попадала в какие-то передряги», хотя к истории с утечкой газа она не имеет никакого отношения — «скорее всего это произошло от того, что кто-то забыл перекрыть краны, когда газ был включен» (забота автора о том, чтобы очистить Констанс от всяких подозрений по этому поводу, весьма показательная деталь).[128]

Констанс любила давать учителям прозвища. Так, одного из них она называла из-за его густой черной бороды «волосатым медведем», другого — преподавателя Закона Божьего — «восьмиугольником в рясе» (намек на форму часовни). Тот не стал ругать ее — напротив, рассмеялся и, «рассчитывая достучаться до ее сердца, начал уделять ей особое внимание. Констанс же видя, что другие девочки ревнуют, нарочно стала глупить в разговорах с ним, так что вскоре он потерял к ней интерес». Потом она попыталась «стать религиозной», но, прочитав книгу пуританского проповедника Ричарда Бакстера, убедилась, что уже совершила «непростительный грех» — кощунство против Духа Святого, — и пришла к выводу, что о мечтах стать праведницей можно забыть.

В письме утверждается, что Констанс еще девочкой читала Дарвина и скандализовала семью заявлениями о своем согласии с теорией эволюции.[129] Подобно Уильяму, Констанс находила отдохновение в мире живой природы. В сиднейском письме звери и иные существа предстают носителями свободы — лев, медведь, овца, обезьяна, сорока, тропические птицы, танцующие крысы, даже жертвенные слизняки и улитки.

После смерти матери Констанс пришла к убеждению, что «никому она не нужна, все против нее», что мачеха не замедлила и подтвердить. Как-то раз, когда Констанс приехала из школы домой, та встретила ее такими словами: «Ради себя самой тебе лучше оставаться в пансионе. Когда я сообщила, что ты едешь домой, одна из твоих сестер пришла в ужас от того, что приедет такая зануда! Так что, сама видишь, ты им не нужна». В письме говорится, что на мысль сесть на корабль с Уильямом и сбежать Констанс подталкивало чтение книг про то, как «женщины, переодетые мужчинами, зарабатывают себе на жизнь и остаются неразоблаченными до самой смерти». Она уговорила брата бежать вместе, а потом того «сочли дурным мальчишкой, сбившим другого с пути истинного».

В какой-то момент Констанс поняла, что ее мать, которую она привыкла высмеивать, никогда не была помешанной, скорее — святой. «Мать всегда была окутана какой-то тайной». Автор поясняет, что до Констанс постепенно дошло, что роман отца с гувернанткой начался давно, когда она, Констанс, была еще совсем ребенком. Задним числом ей раскрывались интимные подробности, хранившиеся от нее в секрете. Это возбуждало работу памяти и одновременно искажало ее всяческими подозрениями. Ребенком Констанс «спала в комнате, смежной с комнатой гувернантки. И та всегда запирала на ночь разделяющую их дверь. Спальня и гардеробная мистера Кента находились в противоположной части дома, и когда он уезжал по делам, гувернантка говорила, что ей страшно спать одной, и брала Констанс к себе». Однажды, находясь в библиотеке, мисс Пратт испугалась разыгравшейся грозы и бросилась к Сэмюелу. Он посадил ее на колени и поцеловал. «Нет-нет, не при ребенке», — вскрикнула она. Таким образом Констанс оказалась, сама того не осознавая, втянутой в любовные игры взрослых: она была свидетельницей их нежностей, спала рядом с запертой комнатой гувернантки, занимала место отца в ее постели.

Подобно героине повести Генри Джеймса «Что знала Мэйзи» (1897), Констанс была ребенком, «вынужденным видеть в детстве гораздо больше, чем может понять». Не в такие ли годы рождается страсть к расследованию — от страха или растерянности, от желания докопаться до тайн мира взрослых, пока лишь смутно мерцающих в сознании? Констанс читала следы, рассыпанные по ее детским годам, по фрагментам воссоздавала картину преступления (мать, преданная отцом), выявляла преступников (отец и гувернантка). Быть может, у любого детектива любопытство пробуждается в детстве, и любой остается пленником своего прошлого.[130]