Подозрения мистера Уичера, или Убийство на Роуд-Хилл - Кейт Саммерскейл

Краткий — всего три фразы — некролог был опубликован в «Полис газетт». К тому времени Уичер был почти забыт. При всем блеске, с каким он расследовал дело об убийстве в доме на Роуд-Хилл, Уичер оказался бессилен дать публике то, чего она так жаждала, — полной определенности, а также избавить от зла, свидетелем которому стал. Он был наказан за неудачу, и с тех пор героями детективы становились в Англии лишь на страницах книг.[116]

После смерти мужа Шарлотта, вместе с Эми Грей и Эммой Сангвейз, переехала к Джону Поттеру, на Сондерс-роуд. Она умерла в январе 1883 года, в возрасте шестидесяти девяти лет, оставив почти все состояние Эми и Эмме. Единственным своим душеприказчиком она назначила Уильямсона.

Уильямсон стал «спокойным непритязательным пожилым мужчиной, — вспоминает знаток истории полиции и начальник тюрьмы майор Артур Гриффитс. — Он лениво расхаживал по Уайтхоллу, то и дело поправляя на голове шляпу, несколько великоватую для него. Часто меж губ у него торчала травинка или цветок. По природе это был человек весьма скрытный, никто не мог вытянуть из него подробностей многих больших дел, „распутанных им“. Он любил потолковать, например, о садоводстве, ставшем для него настоящей страстью; его цветы были знамениты в округе, где он проводил свободное время».[117]

За склонность к рассуждениям как таковым и любовь к разного рода интеллектуальным упражнениям главного суперинтенданта называли Философом. Поговаривали также, что он руководит полицейскими операциями из-за стола, словно играя в шахматы. Один сослуживец отзывается о нем следующим образом: «Шотландец с головы до пят, надежный, трудолюбивый, настойчивый, флегматичный, упрямый, неторопливый, храбрый, всегда имеет свое мнение и никогда не страшится высказать его, относящийся с осторожностью к новым идеям. При всем том у этого человека настолько ясный ум, он так честен и терпим, что его смело можно назвать исключительно бескорыстным и ценным слугой общества». Уильямсон был полной противоположностью Чарли Филду, первому напарнику Уичера, который, казалось, упивался своей близостью к преступному миру. Эта парочка словно подпирала Уичера с разных сторон, демонстрируя, сколь широко само это понятие — детектив Викторианской эпохи. Филд, едва ли не впавший в семидесятых годах в нищету,[118] напоминает безрассудно храбрых преследователей воровского сословия XVIII века, а Уильямсон выглядит как прообраз осмотрительных полицейских боссов века XX.

На печально знаменитом процессе 1877 года некоторые из подчиненных Уильямсона были признаны виновными в коррупции, что подтвердило распространенное мнение, будто детективы, находящиеся на государственной службе, — люди своекорыстные и двуличные. По слухам, Уильямсон был потрясен этим вердиктом. На следующий год он возглавил управление криминальных расследований, и хотя дело Джека-потрошителя рассматривалось еще при нем — шел 1888 год, — здоровье его слишком пошатнулось, чтобы принимать в деле активное участие. По словам одного комиссара полиции, «постоянное напряжение и чрезвычайно изнурительная работа преждевременно вымотали его». Он умер в 1889 году, пятидесяти восьми лет от роду, оставив жену и пятерых детей. Шестеро детективов несли усыпанный цветами гроб Уильямсона в церковь Святого Иоанна, что находилась прямо напротив его дома, на Смит-сквер, рядом с Вестминстером.[119]

Констанс Кент переводили из тюрьмы в тюрьму — из Миллбанка в Паркхерст, на острове Уайт, затем в Уокинг, в графстве Суррей, оттуда обратно в Миллбанк. В Паркхерсте она составляла мозаику и геометрические фигуры; выполненные на рабочей доске, они переправлялись затем в церкви южной Англии и выкладывались на полу: в церкви Святой Катарины в Мерстэме, графство Суррей; в церкви Святого Петра в Портленде, графство Дорсет; в церкви Святого Суитона в Ист-Гринстеде, графство Суссекс. Констанс оказалась способной художницей. В Уокинге она делала мозаику для крипты лондонского собора Святого Павла. Как и брата Уильяма, ее притягивали миниатюрные вещи, некие фрагменты, таящие в себе разные истории. Среди изображений, украшающих пол крипты собора Святого Павла, есть круглое личико младенца с широко раскрытыми, словно от изумления, глазами, а над головой его простерты крылья.[120]

В Миллбанке Констанс работала попеременно на кухне, в прачечной и лечебном изоляторе, представлявшем собой, по описанию Генри Джеймса, вереницу «комнат с голыми стенами и зарешеченными окнами», залитых «болезненно-желтым светом». Майор Артур Гриффитс, в ту пору заместитель начальника тюрьмы, одобрительно отзывался о ее работе в изоляторе: «К больным, находившимся на ее, как сиделки, попечении, она относилась с исключительным вниманием». В его мемуарах Констанс предстает как «маленькое, похожее на мышку существо, умеющее с проворством той же мышки или ящерицы скрываться при малейшей угрозе. А угроза, настоящая опасность, виделась ей в любой незнакомой личности: у нее сразу же возникал страх, что этот человек собирается следить за ней. Стоило кому-нибудь спросить: „Кто из вас Констанс“, — как она стремительно скрывалась, демонстрируя при этом и ловкость, и находчивость. Эта девушка — сплошная загадка. Почти невозможно поверить, что это маленькое безобидное существо могло перерезать горло ребенку, своему брату, да еще с такой жестокостью. Можно не сомневаться, что антрополог-криминалист выявил бы в ее внешности черты, свидетельствующие о преступных инстинктах: высокие скулы, густые нависающие брови, глубоко посаженные маленькие глаза, — но манеры у нее были весьма приятные, а ум — исключительно острый».[121]

В другой книге воспоминаний Гриффитс пишет об умении молодой женщины быть совершенно незаметной: «В Миллбанке Констанс Кент походила на привидение — двигалась совершенно бесшумно, почти невидимо… Она ни с кем не заговаривала, и к ней никто не обращался, относясь с неизменным уважением к ее стремлению оставаться незаметной. Даже имени ее не упоминалось».[122]

В 1877 году Констанс обратилась к Ричарду Кроссу, министру внутренних дел в правительстве консерваторов во главе с Бенджаменом Дизраэли, с просьбой о досрочном освобождении. К Кроссу также адресовался от ее имени мистер Беннет, бывший тесть Уильяма. В обоих случаях был получен отказ. Тем летом тюремный врач порекомендовал начальству освободить Констанс от требовавшей немалых физических усилий работы на кухне, в помещении мрачном и унылом, заменив ее шитьем. Он полагал, что стоило бы подумать о переводе ее в другую тюрьму — она слабеет, и «перемена атмосферы» могла бы пойти ей на пользу. В то же время врач не советовал возвращаться в Уокинг ввиду «той антипатии, которую по той или иной причине она там вызывает». Ближе к концу года Констанс была переведена в женскую тюрьму Фулхэм, на юго-востоке Лондона, где содержались четыреста заключенных.

Оттуда Констанс вновь апеллировала к Ричарду Кроссу. В качестве аргументов она приводила свой юный возраст в момент совершения убийства, искреннее раскаяние, добровольное признание, примерное поведение в тюрьме. В своем непоследовательном, сбивчивом послании Констанс пыталась объяснить причины, толкнувшие ее на преступление: «Непреодолимая ненависть к женщине, научившей ее презирать и отталкивать собственную мать, укравшей у матери любовь и мужа, и дочери; ощущение того, что с матерью поступают дурно, усилившееся после ее смерти, неизменные насмешки и сарказм, с которыми мачеха отзывалась о матери, — все это взывало к отмщению, тем более что душевная агония матери не прекращалась».

И на сей раз ей тоже было отказано. В 1880 году, и через год, и еще через год она вновь взывала к милосердию, добавляя к перечню своих невзгод ухудшающееся зрение (в глаз попала какая-то инфекция) и «угнетающие обстоятельства» ее пребывания в тюрьме. Все эти три апелляции отклонил сэр Уильям Вернон Харкурт — новый министр внутренних дел в правительстве либералов во главе с Уильямом Гладстоном. Письма в поддержку Констанс распространял преподобный Вагнер, а также следовавшие его примеру другие деятели церкви — в частности, епископ Бломфонтен. В 1883 году Констанс обратилась (столь же безрезультатно) с очередной петицией и на будущий год оказалась на грани отчаяния. «Я просидела в тюрьме почти двадцать лет, — взывала она, — без проблеска надежды на лучшую долю… сколько себя помню, жизнь протекала в заточении, будь то школа, монастырь или тюрьма, а сейчас передо мною открывается лишь мрачное будущее — приближение старости, сменяющей молодые годы, проведенные в тоскливом ожидании и рвущей сердце тоске, в полной изоляции от того, что делает жизнь хоть сколько-нибудь стоящей, в атмосфере, угнетающей и тело, и душу».