Мария Антуанетта - Стефан Цвейг

САМООСОЗНАНИЕ

В 1789 году Революция ещё не понимает, насколько она сильна, время от времени она ещё пугается своей смелости. Нечто подобное происходит и на этот раз: Национальное собрание, депутаты парижской ратуши, все горожане, внутренне ещё верные королю, пожалуй, напуганы набегом толпы амазонок, отдавшим в их руки беззащитного короля. Стыдясь, они предпринимают всё мыслимое, чтобы хоть как–то сгладить незаконность этого грубого акта насилия, единодушно задним числом пытаются представить увоз королевской семьи как "добровольный" её переезд. Трогательно соревнуются они в стремлении усыпать прекраснейшими розами гроб королевского авторитета, втайне надеясь скрыть тот факт, что на самом деле 6 октября монархия похоронена окончательно. Одна депутация за другой пытается заверить короля в глубочайшей преданности. Парламент направляет депутацию из тридцати своих членов, магистрат Парижа свидетельствует своё глубокое почтение, мэр склоняется перед Марией Антуанеттой со словами: "Город счастлив видеть Вас во дворце своих королей и желает, чтобы король и Ваше величество оказали ему честь, выбрав его постоянной резиденцией". Точно так же благоговейно ведут себя парламент, университет, казначейство, коронный совет и, наконец, 26 октября всё Национальное собрание. Перед окнами изо дня в день толпятся люди, кричащие: "Да здравствует король! Да здравствует королева!" Всё делается для того, чтобы как можно полнее выказать королевской семье свою радость по поводу её "добровольного переезда".

Но неспособная притворяться Мария Антуанетта и послушный ей король противятся этому розовому приукрашиванию действительности с упорством, по–человечески хотя и понятным, но политически совершенно безрассудным. "Мы были бы рады, если б нам удалось забыть, каким образом мы попали сюда", пишет королева посланнику Мерси. Но она не может, да и не хочет забывать. Слишком велико пережитое ею бесчестье. Насильно волокли её в Париж, брали приступом её дворец в Версале, злодейски умертвили её лейб–гвардейцев, а Национальное собрание, Национальная гвардия смотрели на всё это, ничего не предпринимая. Насильно заперли её в Тюильри, и весь мир должен узнать об этом поношении священных прав монарха. Непрерывно с умыслом подчёркивает королевская чета своё поражение; король отказывается от охоты, королева не посещает театр, они не показываются на улицах, не выезжают, упуская тем самым реальную возможность вновь завоевать популярность в Париже. Однако это упрямое обособление от народа чревато опасными последствиями. Признавая себя жертвой народа, двор убеждает народ в том, что тот всесилен; постоянно подчёркивая, что он в этом поединке слабейший, король действительно становится таковым. Не народ, не Национальное собрание – король и королева возвели вокруг Тюильри невидимые крепостные валы, именно они безрассудного упрямства ради превратили свою ещё не ограниченную свободу в тюремное заключение.

***

Хотя двор патетически и считает Тюильри тюрьмой, она, эта тюрьма, всё же должна быть королевской. Уже в следующие дни после прибытия королевской семьи в Тюильри огромные повозки везут сюда из Версаля мебель, в комнатах до поздней ночи стучат столяры и обойщики. Вскоре в новой резиденции собираются все придворные, те, кто не эмигрировал, весь штат камердинеров, камеристок, лакеев, кучеров, поваров заполняет помещения для прислуги. Вновь сверкают ливреи в коридорах, весь церемониал в целости и неприкосновенности переносится из Версаля в Тюильри. Можно заметить только единственное новшество: в дверях вместо отстранённых гвардейцев–аристократов стоят в карауле гвардейцы Лафайета.

Из огромного множества комнат Тюильри и Лувра королевская семья занимает лишь небольшое количество помещений, ибо не будет более ни празднеств, ни балов, ни маскарадов, ни приёмов, не будет отныне ненужного блеска. Кроме той части Тюильри, что была возведена напротив сада (она сгорела в дни Коммуны 1871 года и не восстановлена), для королевской семьи подготовлены: в верхнем этаже – спальня и зал для приёмов короля, спальни его сестры и детей, а также маленький салон, на первом этаже – спальня Марии Антуанетты с приёмной и туалетом, бильярдная и столовая. Оба этажа кроме обычной лестницы связаны друг с другом ещё одной небольшой вновь построенной лестницей, ведущей из покоев королевы в комнаты дофина и короля. Ключи от двери к этой лестнице имеются лишь у королевы и гувернантки детей.

При изучении плана этой части дворца бросается в глаза одно: бесспорно, сама Мария Антуанетта определила свою изолированность от остальных членов семьи. Она спит и живёт одна – её спальня, её приёмная расположены так, что королева в любое время может принимать посетителей незамеченными, им незачем пользоваться общей лестницей и главным входом. Скоро предумышленность этих мер оправдает себя: выбранная планировка позволит королеве в любой момент подняться на верхний этаж и в то же время всегда в случае какой–либо неожиданности оказаться защищённой от обслуживающего персонала, соглядатаев, национальных гвардейцев (а, возможно, также и от короля). Даже в тюрьме она будет отстаивать до последнего вздоха свою desinvoltura[162], последние остатки личной свободы.

Старый замок со своими темными коридорами, дни и ночи едва–едва освещаемыми коптящими лампами, со своими винтовыми лестницами, своими перенаселёнными помещениями для прислуги и прежде всего с постоянным символом всемогущества народа – национальными гвардейцами, несущими караульную службу, – замок этот сам по себе не очень–то удобная резиденция. И тем не менее теснимая судьбой королевская семья ведёт здесь более тихое, спокойное и, возможно, даже более приятное существование, чем в помпезной каменной коробке Версаля. После завтрака детей приводят вниз, в покои королевы, затем она идёт к мессе и потом остаётся одна в своей комнате до обеда. После обеда, общего для всей семьи, королева играет с супругом партию в бильярд, весьма неполноценный для него заменитель столь милой сердцу охоты. Затем, в то время как король читает или спит, Мария Антуанетта вновь спускается к себе, чтобы побеседовать или посоветоваться с самыми близкими друзьями – с Ферзеном, принцессой Ламбаль или с кем–нибудь другим.

После ужина в большом салоне собирается вся семья: брат короля, граф Прованский, с женой, живущие в Люксембургском дворце, старые тётушки и некоторые из самых близких друзей. В одиннадцать ночи гасят светильники, король и королева уходят в свои спальные покои. Этот размеренный, упорядоченный, обывательский распорядок дня ничем не разнообразится, не украшается: ни празднествами, ни какой–либо пышностью. Мадемуазель Бэртэн, модистку, почти никогда не вызывают к королеве, время ювелиров позади, Людовик XVI должен теперь попридерживать свои деньги для более важных дел для подкупов, для тайной политической службы. Из окон виден осенний сад, ранний листопад: как быстро бежит время, прежде оно тянулось для королевы медленно–медленно. Наконец–то обступает её тишина, которой раньше она страшилась, наконец–то впервые появляется время для серьёзных и глубоких раздумий.

***

Покой – неотъемлемый элемент творчества. Он собирает, он очищает, он упорядочивает внутренние силы, он вновь объединяет всё рассеянное диким движением. Если бутыль с жидкостью потрясти, а затем снова поставить, то примесь осядет на дно; так и у человека, вдруг оказавшегося вне беспокойной, суматошливой жизни, тишина и размышления отчётливее кристаллизуют характер.

Жестокими обстоятельствами судьбы предоставленная самой себе, Мария Антуанетта постепенно начинает находить себя. Лишь сейчас становится ясным, что ничто не было столь роковым для этой беспечной, беззаботной, ветреной натуры, как та лёгкость, с которой ей всё было даровано провидением; именно эти ничем не заслуженные дары жизни внутренне обеднили, опустошили её. Слишком щедро баловала и слишком рано избаловала её судьба, высокое рождение, ещё более высокое положение выпали на её долю без каких–либо усилий, и она решила, что и в дальнейшем ей незачем прилагать усилий, ей следует жить как хочется, и всё будет хорошо. Министры думали за неё, народ работал на неё, оплачивая её комфорт, а избалованная женщина принимала всё не задумываясь, не благодаря. И вот теперь, вынужденная защищать всё это, свою корону, своих детей, свою собственную жизнь, от разбушевавшихся сил истории, она ищет в себе силы для сопротивления, извлекая из глубин своего существа неиспользованные резервы интеллекта, активности. Но наконец приходит озарение: "Лишь в несчастье понимаешь, кто ты". Эти прекрасные, эти потрясающие слова потрясённого человека внезапно, словно озарение, появляются в её письме. На протяжении десятилетий мать, друзья не имели власти над её своенравной душой. Не поддающаяся уговорам, не слушающая советов, она ещё не была готова к тому, чтобы воспринимать их. Страдание, первый истинный учитель Марии Антуанетты, – единственный учитель, уроки которого пошли нерадивой впрок.