Журнал Наш Современник №6 (2002) - Журнал Наш Современник

(“Сказка о черном кольце”. 1, 395)

Писание стихов было связано с влюбленностью в конкретного человека. Его инициалы — А. М. Ф. — находим над ее первыми стихами, посвященными первому мужчине. Конечно, стихи эти далеки от совершенства, и до нас они дошли случайно, вопреки воле самой Ахматовой:

                                    Посвящ. А. М. Ф.

Над черною бездной с тобою я шла,

Мерцая, зарницы сверкали.

В тот вечер я клад неоценный нашла

В загадочно-трепетной дали.

И песня любви нашей чистой была

Прозрачнее лунного света,

А черная бездна, проснувшись, ждала

В молчании страсти обета.

Ты нежно-тревожно меня целовал,

Сверкающей грезою полный,

Над бездною ветер, шумя, завывал...

И крест над могилой забытой стоял,

Белея, как призрак безмолвный.

                                                            (2, 5)

Стихи были робким ответом на страстные признания известного поэта и ловеласа Александра Митрофановича Федорова. Он был местной литературной знаменитостью — к нему на поклон ходили все окрестные юные поэты и поэтессы. Об этом можно прочитать в катаевской “Траве забвенья”. Для Ани Горенко этот 36-летний мужчина был интересен прежде всего потому, что он был поэтом, и поэтом настоящим. У него в доме Аня могла познакомиться и с теми поэти­ческими книгами, которых не было в ее собственной семье (где, кроме Державина и Некрасова, по ее собственному признанию, не было других поэтов). У Федорова была, напротив, прекрасная библиотека, почетное место в которой занимали стихи его ближайшего приятеля — Ивана Бунина. Думаю, что заочное знакомство со стихами Бунина произошло у Ахматовой именно тогда — в 1904 году. В первом опубликованном стихотворении Ахматовой (за подписью “Анна Г.”) “На руке его много блестящих колец” можно обнаружить следы влияния стихов A. M. Федорова. Ничего удивительного нет и в том, что и переклички с бунинскими стихами обнаруживаются в ранней лирике Ахматовой. С той разницей, что Федоров был “свой” поэт, сосед по даче, а Бунин — столичный мэтр.

В июне 1906 года Ахматова гостит в Лустдорфе у тетки Аспазии (Евгении) Антоновны Арнольд. Отношения с A. M. Федоровым продолжаются, но, похоже, Анна уже не воспринимает его всерьез. “Летом Феодоров опять целовал меня, клялся, что любит, и от него опять пахло обедом”, — не без юмора сообщает Анна С. В. фон Штейну (2, 179).

Но легкомысленность Федорова ни для кого не была тайной. К тому же он был женатым человеком, счастливым отцом, и отношения с ним девушки, вдвое его моложе, вряд ли могли закончиться чем-нибудь серьезным. Бунин выигрывал у Федорова во всем: он был более знаменит, более молод, наконец, он в это время был свободным человеком. Будучи в это же время в Лустдорфе, он мог видеть “девочку с ангельским лицом”, мог и быть ей представлен. Ну а то, что он был о ней наслышан, этого отрицать почти невозможно. Не таким Федоров был человеком, чтобы промолчать о своих приключениях с девочками, да еще и не прихвастнуть при этом!

И Бунину, возможно, было досадно, что юная начинающая поэтесса выбрала не его, а его легкомысленного приятеля.

Не досада ли явилась причиной рождения злой эпиграммы, написанной позднее, когда юная Аня Горенко стала уже известной поэтессой Анной Ахматовой? Эту эпиграмму мы знаем, собственно говоря, только из уст самой Ахматовой. Она не только знала ее наизусть, но и распространяла среди своих друзей много лет спустя. Своему секретарю Анатолию Найману она рассказала: “Бунин сочинил эпиграмму на меня:

Любовное свидание с Ахматовой

Всегда кончается тоской:

Как эту даму ни обхватывай.

Доска останется доской.

А что? По-моему, удачно”6.

Канонический текст эпиграммы мне неизвестен. В сочинениях Бунина она не печатается. В интерпретации Ахматовой она звучала, по-видимому, с некоторыми вариациями. Арсений Александрович Тарковский мне говорил, что Анна Андреевна читала эту эпиграмму и ему, но запомнил он ее в несколько ином варианте:

Увы, но от любви Ахматовой

Ты все ж откажешься с тоской.

Как ни люби, как ни обхватывай,

Доска останется доской.

По-видимому, эпиграмма Ивана Алексеевича не была результатом его личной практики: это, скорее, из области дружеских мужских сплетен. Что касается худобы юной Ани Горенко периода ее встреч с A. M. Федоровым, то она была ей и самой, должно быть, неприятна. Бунин предпочитал дам более увесистых.

В этот столь решающий для всей последующей жизни момент они были друг к другу ближе всего, могли по-настоящему встретиться, но... разминулись, прошли мимо друг друга. Остались чувство взаимной досады и... “девочка с ангельским лицом”, запрятанная в стихотворение, которое Иван Алексеевич Бунин более других своих стихов почему-то любил читать с эстрады.

А потом, и очень скоро, у него появилась Вера Николаевна, а у нее — Николай Степанович. Выйдя замуж за модерниста, Ахматова в глазах Бунина и сама стала такой же. А модернистов Бунин, как известно, ненавидел всей душой. Новые поэты платили ему презрительным равнодушием.

Достаточно познакомиться с отзывом Н. С. Гумилева на шестой том сочинений Ивана Бунина, напечатанным в журнале “Аполлон” (1910, № 10) и вошедшим в “Письма о русской поэзии”, чтобы убедиться в несправедливости его оценок. Раздавая во множестве “патенты на благородство” таким поэтам, которые явно этого не заслуживали, имена которых ничего не говорят современному читателю, Гумилев не находит для Бунина ни одного доброго слова. “Эпигоном натурализма” называет Бунина Гумилев и произносит его стихам приговор столь беспощадный, сколь и несправедливый: “Читая стихи Бунина, кажется, что читаешь прозу. Удачные детали пейзажей не связаны между собой лирическим подъемом. Мысли скупы и редко идут дальше простого трюка. В стихе и в русском языке попадаются крупные изъяны. Если же попробовать восстановить духовный облик Бунина по его стихам, то картина получится еще печальнее: нежелание или неспособность углубиться в себя, мечтательность, бескрылая при отсутствии фантазии, наблюдательность без увлечения наблюдаемым и отсутствие темперамента, который единственно делает человека поэтом”7.

Еще более уничтожающий отзыв дает Гумилев стихам A. M. Федорова, именуя его “каким-то скопцом в поэзии”. “Высокие ноты у него сплошь и рядом превращаются в визгливые, и он даже не по-женски, а именно по-бабьи, по-скопчески чувствует мир, который для него или “юдоль горя и тоски”, или “беззвучная молитва”, или попросту распадается на ряд не связанных общим подъемом подробностей. И заявления автора, что его душа сродни... Иматре, не разрушают, а, наоборот, поддерживают это мнение. Впрочем, стихи, где он подражает Бунину, бывают иногда вполне литературны”8.

Сравнение с Буниным, конечно, сделано не случайно. Что-то затаенно личное слышится в этих оценках. Именно в 1910 году Анна Ахматова стала женой Гумилева. Может быть, он хотел уничтожить ее старых поклонников, выжечь из ее стихов все “бабье”?

Бунин не отвечал на критику молодого нахала. Но неприязнь или даже ненависть к Гумилеву, которая возникла у него, чрезвычайно чувствительного к оценкам своих стихов, при чтении этого отзыва могла перенестись и на Ахматову, согласно русской пословице “Муж да жена — одна сатана”.

На самом деле Бунин эпигоном натурализма был разве что лишь в самом начале его поэтического поприща, начавшегося в 80-х годах XIX столетия, в глухую для русской поэзии пору, когда ни Гумилева, ни Ахматовой не было еще на свете. Как поэт он постепенно совершенствовался, причем сближение с кругом символистов, и прежде всего с В. Я. Брюсовым, пошло ему на пользу. Задолго до появления акмеизма как реакции на туманности и абстракции символистов, Бунин, как и совершенно независимо от него другой поэт — Иннокентий Анненский, научился видеть мир, в котором его, поэта, переживания остро сопрягаются с вещественными деталями предметного мира. Знаменитое “Одиночество” 1903 года — такая же психологическая новелла в стихах, как и “Прерывистые строки” Анненского. Но поэтическую зависимость от Анненского Ахматова подчеркивала столь же усиленно, сколь тщательно она скрывала свою преемственность от Бунина.

Позволим себе напомнить читателям один из признанных бунинских шедевров:

И ветер, и дождик, и мгла

Над холодной пустыней воды.

Здесь жизнь до весны умерла,

До весны опустели сады.

Я на даче один. Мне темно

За мольбертом, и дует в окно.

Вчера ты была у меня,

Но тебе уж тоскливо со мной.

Под вечер ненастного дня

Ты мне стала казаться женой...

Что ж, прощай! Как-нибудь до весны