Журнал Наш Современник №6 (2002) - Журнал Наш Современник

Друг о друге мы молчать умеем,

И забыл ты мой проклятый дом.

Ты забыл те, в ужасе и муке,

Сквозь огонь протянутые руки...

                                    (1, 275)

Они действительно умели молчать друг о друге. У Ахматовой были запретные темы для разговоров, и об этом хорошо знали ее друзья. Одной из таких тем был Бунин. Расспрашивать о нем Анну Андреевну было далеко не безопасно. Один из известных московских остряков, литератор Михаил Давыдович Вольпин, довольно бесцеремонно приставал к Ахматовой с вопросами, касающимися интимных сторон ее молодой жизни. Тут важен контекст, потому приведем фрагмент беседы М. Д. Вольпина с В. Д. Дувакиным, состоявшейся в 1975 году:

“Вольпин. Ей очень приятно было вспоминать все-таки свою далекую молодость. Но она ненавидела Бунина. Слово “Бунин” при ней нельзя было говорить. И когда я, забыв однажды, при ней процитировал: “Хорошо бы собаку купить” — ей-богу, это могло кончиться ссорой.

Дувакин. Почему так?

Вольпин. Он очень ее обидел, по-моему, но она уверяла, что он скверный поэт и пошляк и... Ну, в смысле отношения к революции она права.

Дувакин. Не только к революции, но и к женщинам.

Вольпин. Да? Это я меньше знаю”3.

Мы тоже знаем “в смысле отношения Бунина к женщинам” меньше. И чем конкретно мог обидеть Иван Алексеевич Аню Горенко, судить не беремся. Мы ведь даже наверняка не знаем, были ли они знакомы. Но вот стихотворение Бунина, написанное в 1906 году, которое автор, по свидетельству Веры Николаевны Буниной, неоднократно читал в присутствии публики. С этого стихотворения, собственно, и начинается “двух голосов перекличка” — Ахматова не только его держала в “сокровищнице своей памяти”, но и через полвека с лишним вступила с ним в диалог.

Образ Джордано Бруно, мыслителя и мученика, погибшего в огне, хотя и не встречается в поэзии Ахматовой, но перекликается с такими ее любимыми героинями, которых постигла та же участь, как Дидона и Жанна д’Арк.

ДЖОРДАНО БРУНО

“Ковчег под предводительством осла —

Вот мир людей. Живите во Вселенной.

Земля — вертеп обмана, лжи и зла.

Живите красотою неизменной.

Ты, мать-земля, душе моей близка —

И далека. Люблю я смех и радость,

Но в радости моей — всегда тоска,

В тоске всегда — таинственная сладость!”

И вот он посох странника берет:

Простите, келий сумрачные своды!

Его душа, всем чуждая, живет

Теперь одним: дыханием свободы.

“Вы все рабы. Царь вашей веры — Зверь:

Я свергну трон слепой и мрачной веры.

Вы в капище: я распахну вам дверь

На блеск и свет, в лазурь и бездну Сферы.

Ни бездне бездн, ни жизни грани нет.

Мы остановим солнце Птоломея —

И вихрь миров, несметный сонм планет,

Пред нами развернется, пламенея!”

И он дерзнул на все — вплоть до небес.

Но разрушенье — жажда созиданья,

И, разрушая, жаждал он чудес —

Божественной гармонии Созданья.

Глаза сияют, дерзкая мечта

В мир откровений радостных уносит.

Лишь в истине — и цель и красота.

Но тем сильнее сердце жизни просит.

“Ты, девочка! Ты, с ангельским лицом,

Поющая над старой звонкой лютней!

Я мог твоим быть другом и отцом...

Но я один. Нет в мире бесприютней!

Высоко нес я стяг своей любви.

Но есть другие радости, другие:

Оледенив желания свои,

Я только твой, познание — софия!”

И вот опять он странник. И опять

Глядит он вдаль. Глаза блестят, но строго

Его лицо. Враги, вам не понять,

Что Бог есть Свет. И он умрет за Бога.

“Мир — бездна бездн. И каждый атом в нем

Проникнут Богом — жизнью, красотою.

Живя и умирая, мы живем

Единою, всемирною Душою.

Ты, с лютнею! Мечты твоих очей

Не эту ль Жизнь и Радость отражали?

Ты, солнце! Вы, созвездия ночей!

Вы только этой Радостью дышали”.

И маленький тревожный человек

С блестящим взглядом, ярким и холодным,

Идет в огонь. “Умерший в рабский век

Бессмертием венчается — в свободном!

Я умираю — ибо так хочу.

Развей, палач, развей мои прах, презренный!

Привет Вселенной, Солнцу! Палачу! —

Он мысль мою развеет по Вселенной!”

                                                                                    (1, 269)

Это стихотворение, опубликованное в 14-й книге сборника “Знание” в 1906 году, видимо, было известно Ахматовой и Гумилеву. Гумилев заимствовал в своем стихотворении “Орел” бунинскую интонацию (“Не раз в бездонность рушились миры, // Не раз труба архангела трубила, // Но не была добычей для игры // Его великолепная могила”), а в стихотворении “Варвары” из того же сборника “Жемчуга” даже и образность, в чем, конечно, сам поэт не признался бы и под прицелом. Но на это стоит обратить внимание, поскольку Гумилев вклинивается между Буниным и Ахматовой не только как “законный” муж последней, но и как ее поэтический наставник (чего сама Ахматова никогда не признавала). Вот как у Гумилева обыгрывается не только бунинская образность, но и заимствуется редкая рифма “лютни — бесприютней” (авторство этой искусственной сравнительной степени по справедливости должно принадлежать Бунину, а Ахматова со временем превратит такого рода неологизмы в свой излюбленный поэтический прием):

Царица была — как пантера суровых безлюдий,

С глазами — провалами темного, дикого счастья.

Под сеткой жемчужной вздымались дрожащие груди,

На смуглых руках и ногах трепетали запястья.

И зов ее мчался, как звоны серебряной лютни:

“Спешите, герои, несущие луки и пращи!

Нигде, никогда не найти вам жены бесприютней,

Чьи жалкие стоны вам будут желанней и слаще”4.

Для Гумилева перекличка с Буниным не носит принципиального характера. Молодой поэт брал у каждого с бору по сосенке, это естественно. Не то у Ахматовой. Проходит почти шесть десятилетий, и на закате своего пути она пишет стихи, в которых близость к Бунину кажется почти вызывающе-обнаженной. Вспомним еще раз строфу из бунинского “Джордано Бруно”, которая в этом гражданском стихотворении носит слишком личный характер, строфу, выдающую волнение не столько героя, сколько автора:

“Ты, девочка! ты, с ангельским лицом,

Поющая над старой звонкой лютней!

Я мог твоим быть другом и отцом...

Но я один. Нет в мире бесприютней!..”

Разминовение во времени и в пространстве. Оно было понято человечески и выражено поэтически им уже тогда, в 1906 году. А она отвечает ему в 1964-м:

Никого нет в мире бесприютней

И бездомнее, наверно, нет.

Для тебя я словно голос лютни

Сквозь загробный призрачный рассвет.

                                    (“Энума элиш” — 2, 264)

Нет сомнения в том, что эти стихи обращены к мертвому. Она в них указала не только на свои поэтические истоки, восходящие, конечно, именно к Бунину, а не к Гумилеву, но и подчеркнула то, что их с Буниным роднило: бездомность. Действительно, трудно назвать писателей “бездомнее” Бунина и Ахматовой. Бездомность была им свойственна органически, лежала в основе невнимания к вещам в быту (вещи оставались жить в ее стихах и в его стихах и прозе) и в тяготении к единству душ во Вселенной. Эта любимая идея Бунина у Ахматовой получает ее собственное художественное решение в незаконченной драме “Энума элиш”.

Откуда же, однако, у Бунина появляется портрет “девочки с ангельским лицом”? И мог ли он иметь какое-нибудь отношение к юной Ане Горенко? Вполне. Есть общая географическая точка их возможного пространственного соприкосновения. Это Лустдорф, местечко под Одессой. Там Ахматова жила дважды: в 1904 и в 1906 году. В мемуарных набросках она вспоминала: “Когда мне было 15 лет, и мы жили на даче в Лустдорфе, проезжая как-то мимо этого места , мама предложила мне сойти и посмотреть на дачу Саракини, которую я прежде не видела. У входа в избушку я сказала: “Здесь когда-нибудь будет мемориальная доска”. Я не была тщеславна. Это была просто глупая шутка”5. Аня сказала маме о своей будущей мемориальной доске, разумеется, не просто в шутку. Дело в том, что именно здесь и в это время она ощутила свое предназначение, поняла, что станет поэтом. Об этом есть у нее и признания в стихах:

Пятнадцатилетние руки

Тот договор подписали...

(Из цикла “Юность”, 1940. 1, 189)

Или

И с пятнадцатого года

Началась моя свобода...

(“Сказка о черном кольце”. 1, 395)