Политическая биография Сталина. Том III (1939 – 1953). - Николай Капченко

Вкратце о том, как развертывался один из последних актов предвоенного дипломатического противостоянии между Сталиным и Гитлером. В марте 1941 года под давлением Германии правительство регента Югославии Павла пошло на присоединение к Тройственному пакту, что давало фюреру видимость законности для фактической оккупации этой страны. Однако в Белграде произошел военный переворот во главе с генералом Симовичем. Сталин и советское правительство, прекрасно отдавали себе отчет в том, что этот шаг означает открытый вызов Гитлеру. Более того, СССР предложил Югославии заключить договор о дружбе и ненападении, который и был подписан 5 апреля 1941 г. в Москве. Можно только представить себе негодование Гитлера. Он издал директиву № 25 о немедленном вторжении в Югославию. Накануне нападения он заявил своим генералам: «Военный путч в Югославии изменил политическую обстановку на Балканах. Югославию, даже если она на первых порах сделает заявление о своей лояльности, следует рассматривать как врага, а потому разгромить как можно скорее… Я намерен вторгнуться в Югославию… и нанести уничтожающий удар югославским вооруженным силам…»[203].

О реакции главаря третьего рейха на действия Сталина буквально через пару дней после демонстративного подписания договора с Югославией можно судить по следующему свидетельству посла Шуленбурга. 8 апреля 1941 г. он принял последнего. «Фюрер спросил меня, какой черт дернул русских заключить пакт о дружбе с Югославией? Я выразил мнение, что это было только вопросом декларации русских интересов на Балканах. Всякий раз, когда Германия предпринимала что-либо на Балканах, Россия реагировала на это болезненно. Очевидно, мы тоже должны были проконсультироваться с русскими, прежде чем предпринимать что-либо в этом регионе. У Советского Союза, наверное, нет никаких особых интересов в самой Югославии, но они определенно есть на Балканах. Фюрер сказал, что после заключения советско-югославского пакта о дружбе у него было ощущение, что русские хотели нас напугать. Я отрицал это и повторил, что русские хотели только декларировать свои тамошние интересы. Но, как бы то ни было, они вели себя корректно, информируя нас о своих намерениях»[204].

В поведении Сталина в период конфликта в связи с Югославией вполне отчетливо просматривается его стремление продемонстрировать Гитлеру открытое недовольство тем, что с интересами Советской России не считаются. Более глубокая цель заключалась в том, чтобы показать лидерам фашистской Германии, что Советский Союз не боится германской мощи и в состоянии принять ее вызов, коль таковой будет. А то, что роковой час приближался, говорили многие факты. Примечателен в свете этого вывод, сделанный одним из западных биографов Сталина: «Если бы не было балканской авантюры в апреле 1941 года (когда Гитлер вторгся в Югославию – Н.К.) – пожалуй, самой катастрофической единичной ошибки в принятии решения Гитлером на протяжении всей его карьеры, – немцы могли бы взять Москву перед тем, как завязнуть в трясинах болот русской осени»[205]. Другой биограф Сталина Р. Такер так оценивает поведение Сталина в период кризиса вокруг Югославии. Он без достаточных на то оснований пишет, что фарисейские доводы фюрера о причинах его вторжения в Югославию якобы подействовали на Сталина. Но одновременно Р. Такер замечает: «Хотя эта призванная успокоить ложь и подействовала на Сталина, мы не можем допустить, что он не осознавал того, сколь велика опасность, нависшая над страной. Подтверждением такой озабоченности лучше всего может, по-видимому, служить быстрота, с которой он 5 апреля 1941 г. признал новое, пришедшее к власти в результате переворота югославское правительство. Германия же на следующий день вторглась в Югославию. Сталин надеялся, что гористый ландшафт Югославии и стремление ее народа оказать сопротивление немцам задержит их приготовления к войне против Советского Союза, и в результате Германия не сможет выступить против него весной 1941 г. Однако немецкая армия быстро завоевала Югославию»[206].

То, что нацистский фюрер был одержим идеей уничтожения Советского государства и большевизма, а также порабощения славянских и иных неарийских народов, ни для кого, в том числе и для Сталина, не было секретом. Пакт о ненападении лишь откладывал сроки реализации этих бредовых планов. Война на Западе приняла затяжной характер, и Германии, остро нуждавшейся в продовольствии, сырье и других товарах, приходилось всерьез задумываться о будущем. И Гитлер, опьяненный быстрым разгромом Франции и ряда других западноевропейских стран, все больше склонялся к мысли о необходимости покончить со своим самым опасным противником – Советской Россией. По существу, он пришел к выводу, что условия позволяют ему нарушить заветы Бисмарка и ведущих представителей немецкой военной теории, согласно которой Германия ни в коем случае не должна вести войну на два фронта. Вообще эта аксиома широко была распространена в правящих кругах фашистской Германии. Однако легкие победы Гитлера опьянили не только его самого, но и его соратников. Хотя, если верить Риббентропу, он настойчиво отговаривал фюрера от идеи войны против России в обстановке, когда не завершена война против Англии. Аналогичного мнения придерживался и посол Шуленбург, которому не затмили разум неудачи Красной Армии в финскую кампанию.

Риббентроп, в частности, писал, что весной 1941 года он «опять имел беседу по русскому вопросу с Адольфом Гитлером, она состоялась в новом, специально построенном для фюрера корпусе [Коричневого дома] в Мюнхене. Он был очень возбужден. Поступили новые сведения о передвижениях войск на русской стороне. Фюрер упомянул также сообщения о русских намерениях на Балканах. Одновременно у него имелись и донесения об усилившейся деятельности коммунистических агентов на германских предприятиях. Он впервые очень резко высказался насчет предполагаемого им намерения Советского Союза. Он взвешивал и такую возможность, что Сталин вообще заключил пакт с нами исходя из предположения о длительной войне на Западе, чтобы продиктовать нам сначала экономические, а затем и политические условия…

Я со всей серьезностью заявлял тогда фюреру, что, по моему убеждению, ожидать нападения со стороны Сталина нельзя. Я предостерегал фюрера от каких-либо превентивных действий против России. Я вспоминал слова Бисмарка о превентивной войне, при которой „Господь Бог не дает заглядывать в чужие карты“, фюрер вновь высказал подозрение насчет возможности еврейского влияния на Сталина в Москве и, несмотря на все мои возражения, выражал решимость принять хотя бы военные меры предосторожности. Он был явно озабочен и очень взвинчен. В ответ на его категорическое желание мне пришлось пообещать ему ничего никому не говорить об этом»[207].