Шестая жена короля Генриха VIII - Ф. Мюльбах

Генрих VIII почувствовал смертельный укол в грудь, и его глаза стали метать молнии по направлению к этой группе.

Как гордо и внушительно выделялась среди окружающих фигура молодого графа! Как заметно возвышался он над всеми прочими! Как благородно и красиво было его лицо! Как царственны осанка и вся его наружность!

Генрих должен был сознаться себе во всем этом, и такое вынужденное признание заставило его возненавидеть соперника.

Нет, нет, никакой пощады Екатерине! Если ее обвинители сказали ему правду, если они доставят доказательства виновности королевы, тогда ей несдобровать. И как мог он сомневаться в справедливости доноса? Разве не говорили ему, что в банте, который королева должна дать графу Сэррею, будет спрятано любовное письмо от Екатерины? Разве граф Сэррей не сказал этого вчера, в час задушевного признания, своей сестре, герцогине Ричмонд, когда хотел подкупить ее, чтобы она сделалась посредницей любви между ним и королевой? Разве герцогиня не обвиняла королевы в том, что у нее происходят ночные свидания с графом в покинутой башне?

Нет, никакой пощады не будет его прекрасной королеве, если Генри Говард окажется ее любовником!

Король снова невольно посмотрел на ненавистного врага. Тот по-прежнему стоял поодаль со своим отцом, герцогом Норфольком. Как живы и грациозны были движения старого герцога, как стройна его фигура, сколько гордости и внушительности было в его осанке! Король был моложе герцога, а между тем тучность приковала его к креслу на колесах, и он сидел, как неподвижный колосс на своем троне, тогда как герцог Норфольк двигался свободно и легко, подчиняясь лишь собственной воле, но не горькой необходимости. Генриху хотелось бы разразить этого гордого, заносчивого человека за то, что он был свободен, тогда как его король являлся не чем иным, как пленником собственной плоти, рабом своего неповоротливого тела.

— Я уничтожу этот гордый, заносчивый род Говардов! — пробормотал про себя король, обращаясь в то же время с приветливой улыбкой к графу Сэррею. — Вы обещали прочесть несколько своих стихотворений, кузен, — продолжал он. — Доставьте же нам теперь это удовольствие! Ведь вы видите, с каким нетерпением смотрят все красавицы Англии на вас, благороднейшего и величайшего из поэтов, и как разгневались бы они на меня, если бы я еще больше отсрочил ожидаемое наслаждение. Даже моя прекрасная супруга жаждет ваших мечтательных песен; ведь вы знаете, Говард, что она любит поэзию, а больше всего — вашу поэзию.

Екатерина почти не слышала слов короля. Ее взоры встретились с глазами Сеймура и глубоко погрузились в них. Но потом она потупилась, вся полная созерцанием своего возлюбленного, и задумалась о нем, не смея больше смотреть на него.

Когда король назвал ее по имени, она вздрогнула и вопросительно взглянула на него, потому что не слышала сказанного им.

«Она совсем не смотрит в мою сторону! — сказал себе Генри Говард. — О, эта женщина не любит меня, или, по крайней мере, ее рассудок берет верх над любовью. О, Екатерина, неужели ты так боишься смерти, что, страшась ее, готова отречься от своей любви? — Он с поспешностью отчаяния вынул свой портфель и мысленно продолжал: — Я заставлю ее обратить ко мне свои взоры, заставлю ее думать о себе и вспомнить данную мне клятву! Горе ей, если она не исполнит ее, если не подарит мне банта, в чем клялась так торжественно. Если королева нарушит данное мне слово, то и я нарушу это ужасное молчание и в присутствии короля и всего двора обвиню Екатерину в измене ее любви. Тогда у нее по крайней мере будет отнята возможность отречься от меня, потому что вслед за этим мы наверняка взойдем с нею оба на кровавый помост».

— Позволяет ли мне ее величество приступить к чтению? — спросил он вслух, совершенно забыв, что король уже дал ему приказ и что лишь от него одного могло исходить подобное позволение.

Екатерина с удивлением взглянула на графа, но потом ее взор упал на леди Джейн Дуглас, смотревшую на нее с умоляющим видом. Королева улыбнулась, вспомнив в ту минуту, что с нею говорит возлюбленный Джейн и что она поклялась бедной девушке ободрить удрученного графа Сэррея и обойтись с ним милостиво.

И она, с улыбкой склонившись к Говарду, сказала:

— Прошу вас, доставьте нашему празднику прекраснейшее украшение! Украсьте его благоухающим цветком вашей поэзии. Вы видите, все мы горим нетерпением услышать ваши стихи.

Король задрожал от гнева, и уничтожающее громовое слово уже было готово сорваться с его уст. Но он сдержался; он хотел сначала получить доказательство, хотел, чтобы его супруга была не только обвинена, но и осуждена, а для этого требовались улики, которые подтвердили бы ее виновность.

Генри Говард приблизился теперь к трону королевской четы и с сияющими взорами, с воодушевленным лицом стал читать ей дрожавшим от волнения голосом свои песни любви, обращенные к прекрасной Джеральдине.

После его первого сонета, послышался шепот одобрения. Лишь король мрачно смотрел пред собою, только королева оставалась безучастной и холодной.

«Вот превосходная актриса! — подумал Генри Говард в ожесточении своего горя. — Ни один мускул не дрогнул у нее в лице, а между тем этот сонет должен был напомнить ей самые прекраснейшие, самые священные мгновения нашей любви».

Королева оставалась безучастной и холодной. Но если бы Генри Говард перевел свои взоры на леди Джейн Дуглас, то увидал бы, как она бледнела и краснела, как улыбалась от восхищения и как при всем том ее взор туманился слезой.

Однако граф Сэррей не видел никого, кроме королевы, и ее вид заставлял его трепетать от гнева и боли. Глаза Говарда метали молнии, лицо пылало страстью; все его существо было полно воодушевлением отчаяния. В этот момент он с радостью испустил бы последний вздох у ног своей Джеральдины, если бы она только признала его, если бы только у нее хватило мужества назвать его своим возлюбленным.

Но ее благосклонное спокойствие, ее приветливое равнодушие выводили его из себя. Он смял бумагу в руке; буквы прыгали у него перед глазами, он не мог больше читать.

Однако поэт все же не хотел оставаться безмолвным. Как умирающий лебедь, жаждал он излить свое горе в последней песне и облечь в слова и звуки свое отчаяние и свою муку. Он не мог больше читать готовое стихотворение, но принялся импровизировать.

Как огненный поток лавы текли слова из его уст; в пламенных дифирамбах, в вдохновенных гимнах изливал Сэррей свою любовь и свои терзания. Гений поэзии витал над ним, окружая сиянием его благородное, задумчивое чело. Граф был лучезарно прекрасен в своем воодушевлении, и даже королева почувствовала себя увлеченной его словами.