Первый президент. Повесть о Михаиле Калинине - Владимир Успенский

- А ведь мы говорим о деле! - спохватился Калинин.

- Нет, мы беседуем о книге. Это, батенька, мне пока что не запрещено...

В голосе Ленина Михаил Иванович опять уловил печаль и, чтобы развлечь его, начал рассказывать, о чем думал по дороге в Горки: об урожае, о росте озимого клина. Владимир Ильич слушал не очень внимательно. Вероятно, все это он уже знал. Было такое ощущение, будто он ждет чего-то от Калинина и даже сердится на него за промедление. Когда солнечная лужайка осталась позади, Ленин произнес нетерпеливо:

- Если у вас есть ко мне что-нибудь важное, выкладывайте сейчас. Потом не позволят.

Михаил Иванович колебался. Может, спросить Владимира Ильича о, главном, что не дает покоя ему самому и многим другим товарищам? Еще 10 августа Политбюро ЦК постановило создать комиссию для подготовки решения по назревшему вопросу - об усовершенствовании взаимоотношений между РСФСР и другими независимыми советскими республиками. Вскоре комиссия была создана. Первым делом она рассмотрела так называемый план «автономизации». По этому плану предполагалось распространить власть высших органов РСФСР на соответствующие органы других республик, включить эти республики в состав Российской Федерации па правах автономных единиц. Все вроде бы хорошо. Но почему-то некоторыереспублики, сами стремившиеся объединиться, отнеслись к такому предложению без энтузиазма. Центральное бюро КП(б) Белоруссии высказалось за то, чтобы сохранить пока существующие отношения. ЦК грузинской компартии признал выдвинутую идею преждевременной. Общей линии не получилось. Это и беспокоило Михаила Ивановича. Создание единого Советского государства должно стать торжественным праздником для всех национальностей. Поэтому надо найти платформу, которая нн у кого не вызывала бы сомнений н колебаний.

«Какой должна быть эта платформа?» - вот о чем спросил бы он сейчас Владимира Ильича. Но и Ленин, вероятно, не смог бы сразу, немедленно дать ответ. К тому же Ленин не знал о подготовительной работе, которая велась без его участия, не был известен ему план «автономизации».

Владимир Ильич словно бы угадал мысли своего гостя, произнес с легким вздохом:

- Я понимаю, Михаил Иванович, раз нельзя, так нельзя.

Он, пожалуй, впервые за все время их долгого знакомства обратился к Калинину по имени и отчеству.

Аллея между тем кончилась. Владимир Ильич взял Калинина за локоть:

- Нуте-с, батенька, полюбуйтесь, каков вид!

Они вышли к некрутому откосу. Широкий простор распахнулся впереди. Под белесо-голубым, словно выцветшим шатром осеннего неба дремали темные массивы хвойных лесов с оранжевыми свечками берез на опушках. Бездымным ровным огнем горели рощи и лиственные перелески. Холодной сталью поблескивало лезвие реки Пахры, а за ней, за исчезавшими, таявшими в лиловой дымке лесами, угадывались на самом краю горизонта какие-то постройки, очень далекие и манящие неизвестностью.

Ленин пристально смотрел в ту сторону, лицо его оживилось и подобрело.

- Это Подольск, представьте себе, - сказал он так, будто открыл собеседнику нечто радостное. - Я бывал там давным-давно, еще в девятисотом году. Моя мать, Мария Александровна, жила там некоторое время, и я был у нее две недели перед отъездом за границу. А с местными социал-демократами договорился о содействии нашей «Искре», которую тогда только еще создавали. Трудное было время, но все равно сколько шуток, сколько смеха...

Владимир Ильич умолк и молчал очень долго. Калинин не решался нарушить тишину. И хотя умиротворяющая чистота сентябрьского дня располагала к спокойствию, к добродушному созерцанию, тревога все сильнее охватывала Калинина. Да, правильно он поступил, не сказав Ленину о текущих заботах, не растревожив его. Пусть отдохнет, пока есть такая возможность.

...Однако Владимиру Ильичу пришлось все-таки вскоре прервать свой отпуск и взяться за работу по объединению советских республик. Участие его оказалось необходимым.

24 сентября 1922 года план «автономизации» обсуждался комиссией Оргбюро ЦК РКП (б) и был принят как основа для дальнейшей работы, приобрел значимость официального документа. В тот же день с планом и вообще с ходом подготовки к объединению республик познакомился наконец Владимир Ильич. И сразу же начался напряженный труд. Ленин просмотрел множество протоколов, резолюций, постановлений. Побеседовал с членами комиссии Центрального Комитета партии, с представителями республик. Через два дня он написал членам Политбюро ЦК письмо, в котором подверг идею «автономизации» резкой критике. Михаил Иванович прочитал письмо несколько раз, подчеркивая те места, которые казались ему самыми главными.

Ленин предупреждал: когда решается такой архиважный вопрос, как национальный, излишняя спешка и администрирование недопустимы. И выдвигал новую основу для создания общего государства: республики не вступают в Российскую Федерацию, а объединяются с ней, образуя Союз Советских Республик Европы и Азии. При этом все они сохраняют равноправие, а не подчиняются механически высшим органам власти РСФСР, как мыслилось раньше.

Строгое соблюдение добровольности и равноправия - вот что Владимир Ильич особенно выделял в своем письме. Надо образовать общий ЦИК, создать, общесоюзные наркоматы, то есть построить как бы новый этаж - общесоюзные органы, стоящие над РСФСР в такой же мере, как и над другими республиками. Это выбьет почву из-под ног тех, кто противится объединению и кричит о «независимости».

Ну что же: и принципиальные вопросы, и даже некоторые конкретные задачи были теперь ясны Михаилу Ивановичу. Можно приступать к организационной работе. Не за горами, пожалуй, то время, когда молодая Советская страна станет внушительным монолитом. Но что делать с Дальневосточной республикой? Создавалась она как временный буфер и почти полностью выполнила свою роль. Не пора ли ей вернуться в состав Российской Федерации, от которой она отпочковалась в силу необходимости?!

2

Белогвардейцы потеряли Урал, Сибирь, Забайкалье, в их руках осталось одно Приморье: южная его часть, и только потому, что за спиной немногочисленных белых полков находились японские интервенты. Это был последний вражеский плацдарм на территории Советского государства. Белые генералы и их зарубежные покровители стремились удержаться там, чтобы со временем, накопив силы и выбрав удобный момент, начать оттуда новый поход против Советов.

В сентябре 1922 года белогвардейцы попытались улучшить свое положение. Их приморская армия насчитывала к этому времени около девяти тысяч штыков и сабель при восьмидесяти пулеметах, двадцати четырех орудиях и четырех бронепоездах. Почти все эти силы были сосредоточены в узкой полосе возле железной дороги.

Красные отразили натиск, а потом сами начали наносить удар за ударом. Обогнав другие наступающие подразделения Народно-революционной армии, вперед вырвались курсанты школы младших, командиров 2-й Приамурской дивизии. Возле населенного пункта Монастырище они неожиданной атакой захватили позиции, которые господствовали над окружающей местностью, преградили врагу пути отхода. Белым оставалось либо выбить курсантов с этого рубежа, либо отступать без дорог, бросив обозы со всем имуществом.

Белое командование решило атаковать, тем более что, по данным разведки, главные силы красных были еще далеко. Сбить передовой отряд казалось делом не очень трудным.

Белогвардейцы имели более полутора тысяч штыков. Против них лежали в окопах всего двести сорок курсантов. Но это были не просто воины народной армии, а лучшие из лучших, отличившиеся при взятии Волочаевки и Хабаровска, почти все - комсомольцы.

Когда Иван Евсеевич Евсеев по приказанию начальника штаба дивизии приехал на передовую, чтобы выяснить обстановку, курсанты уже отбили несколько атак. Издали виден был дым, клубившийся над местом боя, докатывался оттуда непрерывный грохот. Чем ближе, тем грознее он становился, тем чаще сверкали там, в дыму, огненные вспышки разрывов.

Над железнодорожными путями, над крышами домов то в одном, то в другом месте появлялись грязно-бурые клочья шрапнельных разрывов.

Около кирпичного здания, похожего на склад, Евсеев увидел раненых. Человек десять или двенадцать лежали у стены на соломе. Пожилая женщина в темном монашеском одеянии бинтовала стонущего курсанта. Другого бойца, уже перевязанного, возчик и санитар несли на шинели к подводе. Боец был в бреду, рука его, свесившаяся до земли, конвульсивно дергалась. Он повторял хрипло:

- Бронепоезд лупцует... Командир, бронепоезд лупцует!

Еще в довоенные годы Иван Евсеевич читал, что люди, пострадавшие в бою, склонны преувеличивать опасность положения. Да и на своем опыте убедился, что у раненых лучше не спрашивать, какова обстановка - наверняка сгустят краски. Но поскольку, кроме них, узнать было не у кого, Евсеев обратился к курсанту, который выглядел бодрее других, хотя у него и рука была перевязана, и на груди, под расстегнутой гимнастеркой, белел бинт.