Конец и вновь начало - Лев Гумилев

Блестяще, но неверно! Безнравственность и беззаконие в городах прелюдия расправы над лесами и полями, ибо причина того и другого — снижение уровня пассионарности этносоциальной системы. При предшествовавшем повышении пассионарности характерной чертой была суровость и к себе, и к соседям. При снижении — характерно «человеколюбие», сначала прощение слабостей, потом небрежения долгу, потом — преступлений. А привычка к последним ведет к перенесению «права на безобразия» с людей на ландшафты. Уровень нравственности этноса — такое же явление природного процесса этногенеза, как и хищническое истребление живой природы. Благодаря тому, что уловили эту связь, мы можем написать историю антропогенного, т. е. деформированного человеком ландшафта, ибо скудость прямых характеристик природопользования у древних авторов может быть восполнена описаниями нравственного уровня и политических коллизий изучаемой эпохи. Именно динамика описанной взаимосвязи — предмет этнологии, науки о месте человека в биосфере.

А пока мы можем сделать жестокий, но логический вывод. То, что европейские эволюционисты называют «цивилизацией», а мы «инерционной фазой этногенеза», не так уж безобидно и прогрессивно. Оказывается, за все надо платить. И везде, где проходила инерционная фаза, цивилизация пилила сук, на котором сидела. Потому и является неизбежной следующая фаза, о которой ни один историк или географ не скажет доброго слова.

X. Когда надвигается тьма

СМЕНА ФАЗОВЫХ ИМПЕРАТИВОВ

Характеризуя инерционную фазу, мы уделили много места анализу тех неблагоприятных изменений, которые в этой фазе происходят в отношениях этноса с кормящим его ландшафтом.

Но еще страшнее, пожалуй, те изменения, которые, происходят внутри самой этнической системы в инерционной фазе. Ведь не надо забывать и о субпассионариях. А таковые всегда были. В фазе подъема они были совершенно не нужны и не ценились вовсе. Затем, во время акматической фазы, их использовали как пушечное мясо и ценили очень мало. А вот в инерционное, тихое время начинают возникать теории о том, что всякому человеку надо дать возможность жить, человека нельзя оставить, человеку надо помочь, надо его накормить, напоить, ну, а если он не умеет работать, что же — надо научить, а если он не хочет учиться, — ну что ж, значит плохо учим. Словом, самое главное — человек, все для человека. Поэтому в «мягкое» время цивилизации при общем материальном изобилии для всякого есть лишний кусок хлеба и женщина.

Представьте себе, как люди определенного субпассионарного склада используют такое учение, которое становится этическим императивом. Они говорят: «Мы на все согласны, только вы нас кормите и на водку давайте. Если мало дадите, то мы на троих скинемся». И им находят место, и они размножаются, потому что им больше делать нечего. Диссертаций-то они не пишут. К концу инерционной фазы этногенеза они образуют уже не скромную маленькую прослойку в общем числе членов этноса, а значительное большинство. И тогда они говорят свое слово: «Будь таким, как мы!», т. е. не стремись ни к чему такому, чего нельзя было бы съесть или выпить. Всякий рост становится явлением одиозным, трудолюбие подвергается осмеянию, интеллектуальные радости вызывают ярость. В искусстве идет снижение стиля, в науке оригинальные работы вытесняются компиляциями, в общественной жизни узаконивается коррупция, в военном деле — солдаты держат в покорности офицеров и полководцев, угрожая им мятежами. Все продажно, никому нельзя верить, ни на кого нельзя положиться, и для того чтобы властвовать, правитель должен применять тактику разбойничьего атамана: подозревать, выслеживать и убивать своих соратников.

Порядок, устанавливаемый в этой стадии, которую мы называем фазой обскурации — омрачения или затухания, — нельзя считать демократическим. Здесь господствуют, как и в предшествовавших фазах, консорции, только принцип отбора иной, негативный. Ценятся не способности, а их отсутствие, не образование, а невежество, не стойкость в мнениях, а беспринципность. Далеко не каждый обыватель способен удовлетворить этим требованиям, и поэтому большинство народа оказывается, с точки зрения нового императива, неполноценным и, следовательно, неравноправным.

Сейчас мы попытаемся охарактеризовать эту последнюю фазу существования этноса — фазу обскурации. Тут мы встречаем затруднения в выборе примеров. Дело в том, что не каждый этнос доживает до фазы обскурации. Бывают случаи, когда он гибнет раньше, и это случается настолько часто, что фаза обскурации вообще может быть прослежена только на очень небольшом количестве примеров.

Тут неуместны примеры из новой истории, из истории Европы, которая не дошла еще до этой последней фазы своего этногенеза. Чтобы описать фазу обскурации, мы должны взять древние периоды истории, где эта фаза просматривается с достаточной четкостью и полнотой. Очень характерна для этого эпоха Поздней Хань и Троецарствия[145] в Китае (III в.), включая эпоху Пяти варваров и Северной Вэй (IV–VI вв.). Китай мы не будем брать в качестве примера, потому что это очень экзотическая тематика. Более доступна и понятна (просто ближе к нам и к нашей эрудиции) эпоха Римской империи, которая была настолько грандиозна, что не сумела сгнить раньше, чем ее уничтожили соседи. Древнекитайская империя Хань проделала тот же самый путь.[146]

Как видно из вышесказанного, обскурация характеризуется преобладанием субпассионариев, которые постепенно вытесняют и гармоничных, равновесных особей, особей — «золотой посредственности», провозглашенной идеалом в инерционную фазу при Октавиане Августе в конце I в. до н. э. Вытесняют в этой фазе субпассионарии и пассионариев, хотя и те и другие сосуществуют с ними. И тут нужно задать себе вопрос: «Каким же это образом субпассионарии, не способные к сосредоточению, не способные ставить себе цели, вести себя организованно в каких-нибудь мало-мальски длительных операциях, все разваливающие, оказываются на гребне волны и начинают диктовать всем даже не свою волю (потому что воли у них нет), а свои капризы?» Ведь это крайне невыгодно, крайне неприятно и для самих субпассионариев и, конечно, для всех окружающих, и тем не менее это происходит!

Попытаемся уловить механизм этого явления. Для этого бегло просмотрим все фазы римского этногенеза и попытаемся уяснить, как изменялась роль субпассионариев в этнической системе Рима от фазы к фазе.

НОСИТЕЛИ ОБСКУРАЦИИ В РИМЕ

Мы уже упоминали раньше, что Рим в начале своего существования был городом, который населял народ-войско. Каждый римлянин был воин и в зависимости от своего состояния служил, если денег у него было много, — в коннице, если мало, то в пехоте, как тяжеловооруженный воин. Таким образом, римляне выиграли войну против Пирра — царя эпирского, захватив Тарент, против Карфагена — три Пунических войны, захватив Сицилию, Испанию и сам Карфаген, против Македонии, против сирийского царя Антиоха и против понтийского царя Митридата — против всех и вся. Эти успехи и изобилие, связанное с ними, привели к тому, что субпассионарии, приходя из походов, уже не возвращались к крестьянскому труду на своих участках, а наоборот, пропивали их и шли в город требовать, чтобы их там обеспечивали. Они не хотели жить в деревнях. Это явление довольно понятное, но тем не менее противоестественное.

Попытка братьев Гракхов повернуть ход истории вспять и посадить этих обедневших крестьян на участки не имела никакого успеха, потому что для этого надо было отобрать землю у богатых, но богатые протестовали — они эту землю купили, а бедные никак не поддерживали своих защитников, своих трибунов, оставили их на полное уничтожение. И тут вмешался в дела административный гений вождя партии демократов Кая Мария.

Демократы в Риме отличались от аристократов только тем, что демократическая партия была партией богатых — денежных мешков, так называемых «всадников», у которых были средства, чтобы купить лошадь, и даже не одну, а аристократическая партия базировалась на еще не разорившихся крестьянах и сенате. Обе партии были, конечно, рабовладельческие. Марий увидел, что легионеры, не желающие работать на своих участках и требующие бесплатный хлеб, могут быть использованы в качестве военной силы. Он предложил нанимать их в армию с уплатой им пайка и небольшого жалованья. Таким образом народное ополчение превращалось в армию наемных солдат. Поскольку соответствующий закон был принят сенатом и деваться было некуда, субпассионарии охотно пошли на это дело, так как на свое вооружение у них средств не было, а воевать они привыкли. Благодаря реформе армия быстро стала постоянной и даже наследственной.

Почему наследственной? Дело в том, что нанимали легионера лет на двадцать, а часто он оставался там до конца жизни, если его не убивали. Обучали этого легионера военному искусству целые дни — это были спортивные упражнения с утра до вечера. Но поскольку он был обречен на то, чтобы всю жизнь служить и всю жизнь заниматься военным делом, то он, естественно, требовал себе и некоторых жизненных удобств. Интендантская служба была поставлена в Риме очень плохо, и ее довольно быстро перевели, как мы сказали бы сейчас, на общественные начала: пустили туда женщин-маркитанток, которых солдатам продавали все, что им было нужно, за соответственную часть добычи. Естественно, маркитантки беременели. Маркитантки иногда не знали, кто был отцом младенца, а иногда знали, тогда они назывались гетерами, т. е. боевыми подругами. Эти подруги рожали детей, дети считались детьми полка и воспитывались в воинских традициях уже с младенчества, с колыбели, и поступали в когорты соответствующих легионов. И таким образом за 200 лет — со II в. до н. э. к концу I в. н. э. создалась особая прослойка в римском населении — легионеры.