История Кубанского казачьего войска - Федор Щербина

22 декабря 1794 года архиепископ Феодосийский Иов писал Головатому, что в апреле этого года казаку Самойле Голованченко отдана была, по его просьбе, его законная жена Авдотья Юрьева, находившаяся три года замужем в Керчи за босфорским купцом – Пантелеем Востропловым и прижившая с ним мальчика и девочку. Впоследствии оказалось, что Голованченко продал свою жену второму мужу за 250 р. «и дал тому, второму мужу, Востроплову, уступчую, засвидетельствованную войска Черноморского полковым старшиной Иваном Станкевичем и босфорским городовым магистратом, такую, что он, Востроплов, сию Авдотью сыщет, то должна быть за ним вечно и на него он, Голованченко, нигде искать не будет».

Таким образом, можно сказать, что в первые времена существования Черномории были еще казаки, продававшие своих жен. На Дону, как известно, – правда, в более отдаленные времена, – продажа жен была обычным явлением. Интересно, что и высшая духовная власть, видимо, мирилась с этим фактом. «Я не желаю сего Голованченка поступок выводить наружу, – писал архиепископ Феодосий Головатому, – единственно для того, что не только он, Голованченко, подверг себя бы законному суждению, но и навел на целое войско порок, что черноморцы зачали жен своих продавать». Судя по этим словам, случай был все-таки исключительный. Тем не менее владыка просил Головатого наказать Голованченко «и подтвердить ему, чтобы он, так как уступил свою жену письмом, от нее отрекся, никакого дела не имел». В противном случае архиерей грозил неуступчивому казаку судом и следствием. Стало быть, и сама высшая духовная власть разделяла преобладавшие в массе воззрения на женщину. Женщину продавали и укрепляли за мужчиной, а у нее самой об этом даже не спрашивали.

По этому факту можно отчасти судить и о внутренних отношениях членов семьи. Очевидно, что если суровые правила «Домостроя» и не применялись вполне, то и не потеряли еще своего значения.

По крайней мере, воспитание юношества держалось всецело на страхе и послушании. Собственно образования в ту пору не существовало. Школ еще не было; они возникли позже; грамотность была распространена слабо; по подписям под историческими актами можно судить, что на сотню неграмотных приходился один или два грамотных; газеты, за исключением «Сенатских ведомостей», получаемых правительством, и литературные произведения не выписывались населением. Как воспитательный кодекс оставались, следовательно, нравы и обычаи, соединенные с семейным бытом. Но они именно и были пропитаны началами «Домостроя».

Лучшим показателем в этом отношении были случаи судебной практики, в которых ярче, чем где либо, отражалось состояние внутренней жизни и особенностей народного быта. Но и в казачьем народном суде произошел в это время серьезный перелом. На смену старинным народным формам суда шли новейшие течения в виде объединительных стремлений государственной власти.

Суд и судебные отправления у черноморских казаков сложились под влиянием двоякого рода условий – с одной стороны, обычая, традиций и судебной практики в Запорожской Сечи и у малорусского населения, а с другой – под влиянием установлений центрального правительства. В основе же первого рода условий лежали чисто демократические начала, как результата народных мировоззрений; второго рода условия вытекали из общих объединяющих начал государственной власти.

Судебные формы, унаследованные черноморцами от Запорожской Сечи, были продуктом народного быта. Сечь, как военная община, наложила свой отпечаток на формы суда в двух отношениях: со стороны судопроизводства и системы наказаний. Собственно же народная жизнь дала основное начало, к которому были приурочены судопроизводство и наказания. Началом этим был семейный институт. В то время в семье господствовал патриархат. Главой и вершителем семейных судеб был отец. В Запорожской Сечи патриархальная власть выразилась в особой форме, в зависимости от условий быта. Семьи, как известно, в Запорожье не было, но «батек-отцов» было много. Кошевой был батьком, куренные атаманы также считались батьками, начальники паланок, полковники тоже играли роль батьков, вообще старый заслуженный сечевик был батьком для начинающего служить «молодика». И вот эти батьки, в случаях правонарушений и провинностей запорожца, были судьями и исполнителями судебных приговоров. Это была первая судебная инстанция, ведавшая мелкие проступки – драки, воровство, ослушание и проч. В таких случаях суд и расправа скоро следовали один за другим. Раз преступление было совершено, куренной атаман брал кий и сам лично или же при помощи кухаря учил уму-разуму провинившегося. Но так обыкновенно наказывали за провинности и отцы своих детей.

Вторую, высшую инстанцию, представлял суд кошевого судьи или вообще кошевого начальства. В таких случаях судопроизводство усложнялось – были зачаточные формы следствия и судоговорения, а, главное, исполнение приговора поручалось другим лицам. Наказывал киями уже не судья, а есаул.

В высшей степени интересную форму наказаний представляло в Сечи участие всего казачества. В важных случаях преступник привязывался к столбу, возле преступника клали кий, и каждый из братьев запорожцев подходил к столбу, брал кий и отсчитывал на виновном столько ударов, сколько находил нужным. Часто несчастного забивали до смерти, но иногда дело оканчивалось пустяками. Очень многие в таких случаях совсем не брали в руки кия, а другие наказывали для виду. Одним словом, суд шел своим обычным путем, а осуществление решения суда принадлежало всему войску.

Оба эти момента – патриархальный, родительский суд и суд по приговору – замечались и в судебных актах вновь поселившихся черноморцев. Низшие представители власти и начальники округов исполняли также судейские обязанности, как это делали куренные атаманы в Сечи. В наказах и инструкциях Войскового Правительства этим представителям власти поручалось судить «голословно» в маловажных случаях. Это значило, что судья разбирал дело на словах, не занося его на бумагу, и тут же постановлял решение, а нередко и сам наказывал. В 1794 году старшина Владимир Григорьевский сообщал Головатому: «Бакабана позавчера Иван (Юзбаша, начальник Таманского округа) зело киями добре выбил и содержит под арестом, а как я следил, по маловажности ради». Случай, напоминающий всецело сечевую судебную практику. Налицо оказываются и судья – исполнитель приговора, и чисто запорожская расправа, и запорожские кии.

В более сложных формах судебной практики, наряду с «голословным» разбирательством, практиковалось и письменное судопроизводство. Подавались прошения, заносились на бумагу решения, делались предписания и т.п. Было даже нечто вроде адвокатуры. Так, определением суда, за подписями Головатого, Котляревского, Тиховского и Красули, был допущен казак куреня Васюринского Телевой «к хождению» по делу прапорщика Кошмана против поручика Матяшевского, оскорбившего Кошмана «ругательством и прочими пороки и бесчестие». «Хождение» выразилось в том, что Кошман поручил Телевому «просьбы подавать, судные речи за него говорить в удовольствие или неудовольствие и, где следует, подписывать».

На случаях письменного судопроизводства несомненно сказалось влияние и писаного закона. Письменное судопроизводство, как это уже выше отмечено, существовало и в Запорожье; но в грамоте Екатерины II вменена уже в обязанность войску эта форма судопроизводства. По этому акту Войсковому Правительству представлены были «расправа и наказание впадающих в погрешности», но вместе с тем Войсковое Правительство должно было сообразоваться с законами об управлении губерниями, и в важных случаях предписывалось отсылать преступников таврическому губернатору «для осуждения по законам». Очевидно, что во всех этих случаях без письменного делопроизводства суду уже нельзя было обойтись. В этих видах в войсковой канцелярии велись судебные журналы и регистры.

Но, вводя письменное судопроизводство в черноморские суды, в грамоте не было точно указано, какие же преступления нужно считать важными. Допускалось усмотрение. Судебные власти черноморцев могли различно толковать важные и неважные случаи правонарушений. Заранее можно было сказать, что войсковые правители будут руководиться при этом обычным правом и практикой прежних казачьих судов.

В высшей степени характерными оказываются те именно дела, в которых Войсковое Правительство, под влиянием обычая, превращало важные дела по закону в неважные по здравому смыслу. Казалось бы, что случаи таких правонарушений, которые карались смертной казнью, были делами важными. Между тем в судебных делах Черноморского войска встречается целый ряд случаев, когда казачьи власти не только рассматривали такие дела, с которыми было связано наказание смертной казнью, но и заменяли ее более легким наказанием.