Имеющий уши, да услышит - Татьяна Юрьевна Степанова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ничего я такого не знаю! Пуссстите горло мое! – Сукин бился снова в железной графской хватке. – Лавку мясную я получил, да… Мне бумага пришла от стряпчего Петухова, он же душеприказчиком был по завещанию Темного.
– Стряпчий являлся душеприказчиком Арсения Карсавина? – Комаровский отпустил Сукина. – Говори все, ну!
– Они ж, как я понял, единая бражка, одна компания были, он их всех дела вел и секреты знал, – зашептал Захар Сукин. – А я тогда по тайному государеву делу далеко обретался, в Екатеринославе городе, письмо меня от стряпчего там разыскало насчет наследства. Я этого родича Соловья и знать не знал – он же холоп был барский, а мы вольные рязанские хлебопашцы, а это дальняя холопская родня – кто с такими якшается? Но Соловей барину своему служил, как раб, и за то и волю получил, и деньги. И я думаю, знал он вместе со своим корешком много чего о делах Темного. Как я слыхал, в момент убийства их в поместье не было, поэтому они и суда избежали, однако они ж самые его верные слуги, они ему душой и телом принадлежали. И вот я размышлял – либо это Темный их в лесу прикончил, чтобы на тот свет забрать, чтобы служили они ему и там, в преисподней. Либо…
– Либо что?
– Либо кто-то другой их убил, потому что знали они много такого, что в последние месяцы и дни тогда у Темного творилось. А для кого-то сие опасность великую представляло. Вот и убили их в лесу, а дело все обставили так, что вроде как Темный их прикончил.
– А ты не дурак, как я погляжу, – сказал Комаровский, отпуская его глотку.
– Да я завсегда… я для вас, ваше сиятельство, в лепешку… только не обвиняйте меня в том, к чему я не причастен!
– Тебе только лавка мясная досталась? А дом Соловья?
– Они вместе жили с корешком своим в содомском грехе, сгорело их жилище той же зимой.
– Сгорело?
– Угу. – Сукин кивнул. – Я, когда из Екатеринослава весной приехал, одно пепелище было, а лавка осталась. Она дохода не давала, все боялись там что-то покупать после убийства хозяев, проклятым местом считали, я ее продал с убытком. Деньги в кубышку положил и наследство тоже, в рост отдал. Поэтому сюда и переехал, раз деньги мои здесь в уезде крутились. Думал жениться, в Барвихе осесть с семьей… но не захотела она меня… образованная, по-французски все, да романы свои читала в стихах… Дали моей кралечке Глаше образование господа, а мозги-то все равно не вправили. Темный ее умом и сердцем, и душой завладел.
– Я слышал, что общалась Аглая с воспитанником Карсавина Байбак-Ачкасовым, виды тот на нее имел. И учил ее зелья какие-то восточные принимать. И под их воздействием и Темного она могла себе вообразить – привиделся он ей в дурмане.
– Байбак-полукровка кальян курит, – хмыкнул Захар Сукин. – Курит и балдеет с того. Как в отставку его вышибли с госслужбы, делать-то нечего стало. Но чтобы Глаша кальян у него пробовала – нет. Да и не ходила она к нему. Вы что? Она Темному принадлежала. А Темный никакое не видение, ваше сиятельство. Поймите вы сие своим разумом просвещенным! Темный здесь, среди нас. Пусть кожа на нем сейчас с другого человека содрана и как костюм надета, но это маска, как те оленьи башки, что он, по слухам, на себя и на других в своих оргиях безумных напяливал!
– Пошел прочь! – Евграф Комаровский вытолкнул его из кухни. – Но по первому моему зову явишься снова.
– Я ж человек государев! Мы завсегда на страже в строю! За правду! – Захар Сукин, утирая кровь с лица, топая сапогами, ринулся мимо Клер и денщика к дверям.
Вольдемар как раз заливался трелью, аккомпанируя на клавикордах:
– Однажды я созвал веселых гостей, ко мне постучался презренный… еврррей! Оххх… мчался на быстром коне – и кроткая жалость молчала во мне!
Глава 23
Avec que la marmotte[25]
Я снова один, мне дали свободу, зачем кокаин?!
Ведь есть этот воздух, бери и вдыхай.
И все – жди прихода.
Так выглядит рай…
В. Сурков
Евграф Комаровский вышел в зал с кухни, потирая кулак, увидел Клер у клавикордов, и на лице его сразу возникло очень сложное – счастливое и одновременно виновато-разбойничье – выражение, какое бывает у нашкодивших школяров.
– Мадемуазель Клер, я торопился к вам, но меня задержали и… Шумели мы, да? – Он подошел к ней, взял ее руку сам и, целуя, заглядывал ей в глаза: – Напугал я вас?
– Вы не просто шумели на кухне, Евграф Федоттчч… этот человек… у него нос разбит. – Клер, помня историю про императрицу Екатерину и тогда еще юного пылкого Комаровского, страшилась, что сама покраснеет сейчас, как свекла, она тихонько пыталась высвободить пальцы, которые он целовал один за другим.
– Уж больно скверный человек… такой плохой, подлый. – Он целовал ее запястье, ладонь. – Доносчик. Остолоп. Публика сия полезна нам, жандармам и полиции, однако тошнит от нее даже нас, закоренелых бурбонов. Захарка, подлец, лгать мне посмел. Может, и сейчас не всю правду сказал, однако кое-что любопытное я от него узнал.
И он лаконично, продолжая удерживать и целовать руку Клер, поведал ей результаты кухонного допроса с пристрастием.
– Мне доносчика вашего совсем не жаль, поделом ему, – выпалила Клер, сама удивляясь собственному жестокосердию. – А какие планы на сегодня? – Ей все же удалось высвободить руку, потому что не только ее румяные щеки уже пылали, но – увы – и уши, и все декольте.
– Со взводом солдат посетим снова Горки и осмотрим оранжерею при свете дня, – доложил Евграф Комаровский, кашлянув. – Но это позже. А пока навестим того, к кому давно было пора наведаться, – воспитанника Карсавина Байбак-Ачкасова. Заодно и про редкое индийское оружие его порасспросим – как вы его назвали? Панчангатти? – Он забрал из железного ящика-сейфа, где хранил документы, кинжал, что оставил ему Гамбс.
Взвесил страшное на вид оружие в руке, примерился и сделал такое быстрое движение кистью – кривое широкое лезвие взвилось в воздух, перевернулось и с силой вонзилось в крышку дубового стола.
– Авек плезир! – воскликнул денщик Вольдемар. –
