Имеющий уши, да услышит - Татьяна Юрьевна Степанова

настойку. Эти снадобья не предназначены для лечения его болезни, ими лечат совсем иные вещи. Пусть он проконсультируется со своим врачом.

Он передал Гедимину две склянки, и тот засунул их в карман черной венгерки. Гамбс направился в дом, а Гедимин, не обращая внимания на махавших ему из экипажей дам и девиц, подошел к Клер.

– Здравствуйте, вы на прогулку? А можно вас пригласить поехать с нами? – спросил он на отличном французском. – Все собираются у старого дуба, чтобы путешествовать в такой приятный день к Москве-реке. Мой брат Павел и моя невеста Лолита Диана с гувернантками ждут остальных, а я заглянул по делам к вашему управляющему. Так поехали кататься, мадемуазель?

– Нет, у меня неотложные дела, спасибо за приглашение. – Клер зашагала по аллее к прудам и павильону.

Гедимин, однако, не отстал. Он шел рядом, ведя лошадь в поводу.

– Ходят слухи, что его сиятельство граф – генерал Комаровский – вознамерился поймать здешнего убийцу, – молвил он. – Где он раньше был? Они, жандармы, вечно так. Считают, что все просто.

– Все очень непросто, Гедимин, – ответила Клер. – Мы с графом и герром Гамбсом вчера узнали страшные вещи.

– Сорока на хвосте принесла, что вы вскрыли могилу Карсавина в храме его греческого фетиша Актеона. Ну и как он там? Сгнил? – Гедимин усмехнулся. – Старое чучело рассыпалось в прах?

– Гедимин, а вы ведь его знали в детстве. Вы бывали у него в поместье в Горках? А в оранжерее? В Охотничий павильон вы ведь приходили ребенком. – Клер смотрела на своего прекрасного спутника.

– Отец нас водил в Охотничий павильон, там были все пьяны в лоск и распутны – и сам Карсавин, и его лакеи. В поместьях пьют, мадемуазель, потому что жизнь провинциальная скучна. – Гедимин вздохнул. – Я плохо помню те времена, все рассуждали о войне с французом, только и разговоров тогда было зимой и весной двенадцатого года. А потом пришел Бонапарт, и все изменилось… Мой брат Павел сбежал на войну из дома, я тоже рвался за ним. Мы до этого с братом никогда не разлучались. Все, что я помню из своего детства, так это то, что он всегда за меня заступался, защищал меня. И перед отцом тоже. Он был всем для меня. Он поддерживал и оберегал меня. Да и сейчас мы очень с ним близки. Брат – самое дорогое, что у меня есть в жизни. А тогда, в моем детстве… все, что я хотел и к чему стремился, это находится рядом с ним, а не с отцом – с моим любимым Полем, пусть и на войне с французом. Отец посадил меня под замок… Запер меня. Он страшился, что я тоже сбегу из дома. Он мне говорил, что, если меня убьют – это будет полной катастрофой.

– Но что-то из своего детства вы ведь помните, помимо отношений с братом и отцом, – осторожно заметила Клер.

– Мало чего. Яркие воспоминания совсем уж юных лет – как я играю на земляном полу. Земляной пол… я его ковыряю щепкой. – Гедимин усмехнулся. – Я спрашивал отца – что это? О чем мои воспоминания? А он говорил, что в те времена, когда я едва научился ходить, он служил в канцелярии главнокомандующего нашей армией на Дунае и в Валахии, и там матушка, сопровождавшая его в дальнем походе, меня и родила, умерев при родах. Но условия были столь спартанские, что штаб и ставка располагались в валашских хатах, полных блох, с земляными полами, потому что это край бедный и дикий. Это было при императоре Павле, земля ему пухом.

– Нам с графом Комаровским стало известно, что умер ваш родственник – последний кастелян Польши Черветинский-Рагайло. Газеты новость напечатали.

– Да? Я не читал. – Гедимин пожал плечами. – Надо брату сказать. После того как отец заболел, он ведет все наши дела. А насчет родственника… Мы ведь польский род. И при разделе Польши мой отец, тогда еще совсем молодой, выбрал службу при дворе Екатерины, он получил чин камергера двора. А бо́льшая часть рода, старшая ветвь, осталась в Австро-Венгрии.

– Известия о смерти вашего родственника получил в письме от знакомого чиновника стряпчий Петухов.

– И неудивительно, брат уже говорил вам с графом, что стряпчий помогал отцу в делах, давал советы, как общаться с казной, потому что имение наше расстроено, увы.

– Но вы поправите дела своей женитьбой, – улыбнулась Клер.

Гедимин усмехнулся:

– Жертва вечерняя, как в молитве, да? Была бы моя воля и удача, я бы выбрал себе иную спутницу жизни. Которая бы мне более подходила по складу характера, по взглядам на жизнь… Клер… Мадемуазель, а можно вас спросить о том, что я читал о вас в газетах?

– Да, конечно.

– Правда, что вы и ваша сестра, знаменитая писательница Мэри Шелли, – сторонницы так называемой свободной любви?

Клер ощутила румянец на щеках. Вот ты, малиновка, и снова попалась в тот старый силок… Интересно, что за смысл вкладывает красавец в свой нескромный вопрос?

– Мы с сестрой всегда были против того, что молодых людей принуждают к женитьбе, как вас – обстоятельства или желание семьи. Для женщин этот вопрос стоит особенно остро. Мы ратовали за то, чтобы женщины сами решали свою судьбу. И в любви тоже.

– И вы бунтовали в юности против условностей?

– Да. – Клер кивнула. – Читали, наверное, в тех же газетах, что мы с Мэри сбежали в шестнадцать лет из дома, как ваш брат Павел. С теми, кого сами любили.

– Посмели, решились. Вот это ценю! Это по мне. Я, как только вас увидел на том музыкальном вечере, сразу подумал, что вы особенная, не такая, как другие. Ну, иную женщину для себя такой человек, как лорд Байрон, и не выбрал бы.

– Другой вопрос, чем все это обернулось, – вздохнула Клер. – Шелли мертв, Байрон тоже… Мэри написала роман ужасов, а я нанялась в гувернантки в России. Гедимин, и все же я хочу вернуться к прежней теме. Арсений Карсавин… мы видели в его оранжерее дыбу и лавки для порки. Он водил знакомство с маркизом де Садом, исповедовал его идеи. Он ведь был жестоким человеком, как я это теперь понимаю. Его внебрачный сын князь Хрюнов… у него на руках отметины… шрамы от плети… Гедимин, если вы что-то помните, пожалуйста, скажите мне… то есть нам с графом Комаровским, потому что это крайне важно для расследова…

– А вам не кажется, что граф Комаровский здесь третий лишний? – Гедимин остановился и вдруг наклонился к Клер.

В его серо-синих глазах вспыхнули искры, глаза затуманились,