Укради меня у судьбы (СИ) - Ночь Ева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С каждой фразой он делает шаг, приближаясь к женщине, которая всегда для него была просто бабушкой. Он не знал её другой. Чудаковатой — да. С неизменной сигаретой в пальцах — да. Но ему она улыбалась почти тепло. Любила. Оберегала. Пыталась втянуть в бизнес, не понимая: ему неинтересно, скучно, постыло. Он не находил в этом ничего хорошего или привлекательного. Ему не нравилось делать деньги. Никита любил ими пользоваться. Любил их за свободу, которую они дарили. На этом всё.
— Ваш род угасает. Остались лишь моя мать да Ива. Хотите вы того или нет, — в ней кровь вашего мужа, которого, по вашим словам, вы беззаветно любили.
— Никита, сынок, что ты такое говоришь? — как же она мерзка, когда пытается выкрутиться, задобрить, обмануть.
— Я не ваш сын и не ваш внук. Я Репин. Во мне нет ничего от Кудрявцевых. Только мама, которую я люблю, потому что для неё не важно, кто я. Я для неё сын. Она моя мать. Это прочнее кровных уз. Сильнее клановости и материально-социального статуса. Важнее ваших чёртовых денег, ради которых вы готовы убивать и грызть глотки.
Он уже близко, и способен схватить её, эту чокнутую старуху, что в один момент из доброй бабушки превратилась в чудовище. В гадостного спрута, что пожирает сам себя изнутри.
И тут всё приходит в движение. Кажется, кто-то вызвал охрану.
Прокуренная до мозгов тварь кидается вперёд. Никита ничего не успевает сделать. Самохин — тоже. Она кидается на Иву и изо всех сил толкает её в грудь, и девушка падает, падает, падает… Оседает на пол, как осенний лист в безветренную погоду. Лицо её искажает боль. Из горла вырывается хрип. Она корчится и затихает рядом с безвольным телом бывшего певца.
— Ива! — кричит он, срывая связки. Кидается к ней, подхватывает на руки. Она висит безвольно, как неживая.
Где-то там задерживают старую Кудрявцеву и её верных псов.
— Егор! — окликает одного из них Самохин.
— Не переживайте, Дмитрий Давыдович, — улыбается почти двухметровый бритый гигант. — Разберутся — рассосётся!
Никите сейчас всё равно.
— Я в больницу. Вы со мной? — спрашивает он Самохина. Тот кивает и просит кого-то помочь загрузить в машину певца, что почти приходит в себя, пока его несут.
— Ива, — у Борна губы трясутся и руки. Ему приходится принять ценный груз — девушку, что впала в беспамятство и не подавала признаков жизни. — У неё… сердце слабое. Последствие многих наркозов, что пришлось перенести в детстве.
— Едем, едем! — резко выкрикивает Репин. — Всё будет хорошо! Всё будет хорошо! Он по-другому думать не может. Иначе всё зря. Иначе всё пустое.
57. Ива
Я прихожу в себя в белом царстве. Вначале думаю, что умерла и нахожусь в каком-то чистилище. Но это всего лишь больничная палата. Очень белая и очень дорогая.
Обрывки сознания не хотят склеиваться воедино: всё, что происходило в доме после того, как появился Дмитрий Давыдович, я помню плохо. Будто сквозь туман. Последнее отчётливо — резкую боль и чёрный провал беспамятства.
Рядом со мной Никита — его лицо я вижу первым, после того, как надоедает глядеть в потолок.
«Не Андрей», — мелькает разочарованная мысль. И мне немного стыдно, потому что у Никиты очень встревоженный взгляд. Он словно постарел, и красота его вылиняла, стала суровее, мужественнее.
— Ива, — голос у него сорванный, а пальцы нежно касаются моего лица. — Как же ты нас всех напугала.
— Я думала, у меня разорвалось сердце, — признаюсь, прислушиваясь к своему телу. Я не чувствую боли, а поэтому мне кажется, что тела нет. Я парализована. Страх пронзает меня от макушки до пяток. Но сразу после этого я понимаю, что чувствую и голову свою, и ноги. И в животе закручивается тугой узел. Я живая.
Никита наклоняется ко мне и целует в лоб, висок, щеку, что ближе к нему. Оставляет отчаянные поцелуи. Это облегчение. Спад невероятного напряжения.
— Всё хорошо у тебя с сердцем, Ивушка, — касается он большим пальцем моего подбородка. — Врач сказал: хорошее сердце.
Странно. Всю жизнь я жила с уверенностью, что сердце у меня слабое. Так всегда говорила бабушка. Уверяла, что это последствия операций, что пришлось перенести. Да и я часто чувствовала тяжесть в груди, нехватку воздуха. Ощущала, как холодеют пальцы и губы. А сейчас Репин улыбается и говорит, что у меня хорошее сердце.
— Я всё о тебе знаю, Ива, — он отстраняется, но берёт меня за руку. Слегка сжимает мои пальцы.
— Всё? — уточняю на всякий случай.
Он кивает.
— Да. И знал. Сергей рассказал мне. Что тебе нужна хорошая клиника. И если ты готова, через несколько дней мы можем улететь. Я договорился. Нас примут. Тебе сделают пластику, уберут страшные рубцы, и ты больше никогда не будешь страдать.
Я судорожно выдыхаю воздух. Я не готова. Ни лететь, ни разговаривать на эту тему. Но то, что он знает и не отворачивается, вызывает внутри нежность и благодарность. А я чёрт знает что о нём думала. Всё из-за Самохина. Да и Андрей не раз предупреждал, чтобы я от Репина держалась подальше. Может, поэтому я уже ни в чём не уверена. В душе — сумятица и кавардак.
— Как там Жека? Идол? Евгений Борн?
Никита снова ободряюще сжимает мою ладонь.
— Всё хорошо с твоим певцом. Там рана пустяковая. Два шва наложили. А так он крепкий. Уехал. Беспокоился о старушке, что живёт с вами. Уже позвонил, сказал, что ваша Ираида, пока суд да дело, под кровать втиснулась и кошек своих туда утянула. Она ещё и в полицию позвонить успела. Боевая старушенция.
Он мрачнеет, улыбка у него вянет. Видимо, вспомнил свою «старушенцию», нашу, так сказать, общую «бабушку».
— Никит, ты не обидишься? — шевелю я пальцами и мягко освобождаю руку. — Я бы хотела побыть одна. Если можно.
— Да-да, конечно, — встаёт он со стула. — В любой момент — звони. Я сразу же подъеду. И подумай над моим предложением.
— Я и сама собиралась, — признаюсь, — Списывалась с клиникой. Высылала им фотографии и заключение. Они обнадежили. Сказали, что очень хороший прогноз. Я почти собрала нужную сумму.
— Вот об этом меньше всего беспокойся, — целует он меня в щёку. — Отдыхай. Всё будет хорошо.
Он произносит последнюю фразу с такой уверенностью, что хочется ему верить. Но как только за ним закрывается дверь, я включаю телефон. Наверное, Никита отключал. А может, Идол.
Несколько входящих звонков. Андрей и неожиданно — Илья. Пока я думаю, что всё это значит, телефон оживает, посылая в воздух незамысловатую мелодию. Снова Илья.
— Привет, Ива, — голос мальчишки звучит приглушённо. — У тебя там что, связь плохая? Никак дозвониться не могу.
— Что-то около того, — бормочу, не собираясь рассказывать о случившемся мальчишке. Зачем ему лишние потрясения?
— Я хочу попросить. Это просьба. Папа и мама. Они… может, у них всё получится? Встретились так тепло и вообще.
Он сбивается, спотыкается о каждое слово. Но я очень хорошо его понимаю. Илья просит меня отойти в сторону, не мешать. Ему хочется, чтобы родители получили ещё один шанс. И этого может не случиться, пока я кручусь под ногами рядом. Со своими проблемами и любовью. Но господи, боже, как же больно это слышать! И столько мольбы в голосе мальчика, что я снова чувствую, как задыхаюсь.
Я не даю обещаний. Просто нажимаю на «отбой». Прижимаю телефон к груди. Имею ли я право бороться? Вбивать клин? Навязываться со своей любовью?
Снова звенит телефон, но я не хочу сейчас разговаривать. Не хочу слышать просьбы Ильи. Я их услышала и поняла. Но это звонит не Илья. Андрей. И у меня не хватает духу не ответить.
— Ива, — впитываю его голос, растворяюсь в низком тембре. Я могу жить, зная, что он где-то есть, существует, дышит. Наверное, я не умру, если буду хоть иногда слышать его, моего Ворона. — У тебя всё в порядке?
Он тоже ещё ничего не знает.
— У меня всё хорошо, — сдерживаю слёзы, и у меня получается.
— Мне придётся задержаться. Тут… всё не просто.
— Да, конечно, — что я могу ещё сказать?