Неон, она и не он - Александр Солин

…Под ироничными взглядами матери он протянул еще три дня, пока нерадивое время делало вид, что работает на него. Он звонил ей по три раза на дню, предаваясь иллюзии примирения и приписывая ее голосу стабильные признаки потепления.

– Чем ты сейчас занимаешься? – спрашивал он, жадно прицениваясь к тому, насколько охотно и подробно она отвечает. Она отвечала осторожно, без лишнего чувства, не вдаваясь в подробности, словом, прохладно, что было очевидно бы каждому, кроме него. К концу седьмого дня она, наконец, объявила, что прилетает на следующий день вечером и сообщила номер рейса.

Он приехал в аэропорт за час до прибытия и слонялся на втором этаже с букетом роз, рассматривая пассажиров из очереди на отправление. Приметные персонажи провинциальной России, упрощенным стилем своим, как фальшивым звуком выбивающиеся из сыгранного оркестра мегамоды, попадались ему на глаза.

«В столице можно встретить хорошо одетых людей, в провинции попадаются люди с характером» – вспомнил он Стендаля, вглядываясь в пергамент лиц с чертами твердого, крупного тиснения. Ни одна девица из тех, что здесь присутствовали, с НЕЙ и близко не могла сравниться.

Объявили ее самолет, и он заторопился вниз. В зале прибытия он расположился на изрядном расстоянии от того мраморного окошка, из которого ему, как из пункта потерянных вещей, должны были ее вернуть. Энергичный сердечный монолог пробился к нему из груди. Он нервно расхаживал за чужими спинами, заглядывая в облицованную нетерпением пещеру, откуда она должна была возникнуть. Встречающие потянулись к телефонам. Он тоже захотел, было, позвонить и сказать, что он здесь, но передумал.

Минут через двадцать из проема в стене суетливо выступили первые пассажиры из породы тех, что всегда спешат. Встречающие качнулись в их сторону. Он, волнуясь и вытягивая шею, стал пробираться вперед. Прибывших быстро разобрали, и образовалась пауза. Теперь он находился рядом с выходом и мог заметить ее появление издалека. Прошло еще несколько томительных минут, появилась новая партия, и он, наконец, увидел ее.

Она шла навстречу его судьбе, как по подиуму – укладывая в ниточку следы, прижимая локоток одной руки к перекинутой через плечо сумочке и без особого напряжения удерживая в другой руке большую сумку. Расстегнутое темно-синее пальто ее открывало плавную работу обтянутых джинсами стройных длинных ног и позволяло видеть ее любимый серый свитер с шалевым воротником. На голове маленькая вязаная шапочка, волосы рассыпаны по плечам. Она заметила его, улыбнулась и отвела глаза. Когда они сошлись, он тут же отнял у нее сумку, неловко вручил цветы и потянулся к ней губами. Она подставила щеку. Оказалось, что кроме сумки другого багажа у нее нет, и они налегке направились на выход. До самой машины они молчали. Когда поехали, он разговорился. Она сдержанно отвечала. Казалось, они заново знакомились. Он между прочим сообщил, что провел пять дней за городом и в одиночку выпил три литра виски.

– Зачем? – равнодушно спросила она.

– Скучал… – небрежно ответил он.

– Странный способ скучать, – покосилась она на него.

Он замолчал и прибавил звук приемника – там страдал Элтон Джон, не зная, как попросить у нее прощения. Сам он знал, но для этого ему надо было смотреть ей в глаза. Когда приехали, он достал из багажника сумку и большой пакет.

– Что это? – спросила она в лифте, указав на пакет.

– Продукты тебе на первое время…

Вошли в прихожую. Он поставил сумку и пакет и помог ей снять пальто. Из гостиной прибежала заспанная кошка. Наташа присела и потянулась, чтобы ее погладить.

– Катюша, милая, как ты тут без меня? – сердечным, заботливым тоном, которого ему так не хватало, обратилась она к ней. Затем встала и направилась в ванную. Он, переминаясь, остался стоять в прихожей. Она появилась, с удивлением на него взглянула и спросила:

– Ты что, куда-то спешишь?

– Нет…

– Тогда почему не раздеваешься?

– А что, можно? – спросил он.

– Ну, Дима! – взглянула она на него, как на безнадежно больного. – Иди мой руки и садись пить чай! Может, ты хочешь поесть?

– Нет, спасибо, а если ты хочешь – я что-нибудь приготовлю! – оживился он.

– Кстати, я купил твои любимые пирожные!

– Тогда будем пить чай.

Когда уселись, он положил руки на стол и, умоляюще глядя на нее, попросил:

– Наташенька, прости меня, ради бога! Я даже оправдываться не хочу. Скажу только, что мне без тебя…

Он замолк, подыскивая слова повесомее. Она молча ждала.

– …В общем, без тебя мне не жить! – закончил он, улыбаясь мучительно и растерянно. Она пронзительно взглянула ему в глаза, а затем скользнула по столу руками навстречу его рукам, и они встретились посередине, как раз возле блюда с запеченными в лунный свет миндальными пирожными.

– Противный мальчишка! – сказала она, сдерживая чувства и наблюдая, как неоновая влага застилает его глаза.

– Я люблю тебя, Наташенька! – торопливо пробормотал он. Затем вдруг отпустил ее руки и вскочил, словно вспомнив о чем-то: – Подожди!

Сбегав в прихожую, он вернулся, сел на место и положил на середину стола кольцо. Она рассмеялась, помедлила и королевским жестом протянула ему руку. Он привстал, поцеловал ее гордый пальчик, надел на него кольцо, и прижался к нему щекой. Затем вскочил, обошел стол и склонился над ней. Она подставила губы, и они нежной печатью скрепили реставрацию отношений.

11

Отправив его в ванную, она прошла в спальную, и пока он отсутствовал, приоткрыла окно, разбавила морозным воздухом густой синтетический дух недельной выдержки и замела следы поспешного отъезда. Разобрала постель, приготовила полотенца и, приложив холодные ладони к щекам, еще раз посмотрела на кровать, чувствуя, как родившийся в паху жар растекается по телу и туманит голову.

– Ложись, я сейчас, – встретила она его на полпути к ванной, коснувшись на ходу рукой.

Страдая от тугой дрожи, он прошел в спальную, разделся и лег, ежась на остывшем ложе и пытаясь согреть холодные пальцы, подсунув их под голые ягодицы. Внутри него протяжно и беспорядочно настраивался оркестр, и его изнывающей на пульте живота дирижерской палочке не терпелось приступить к исполнению патетической симфонии в обновленной редакции. Он смотрел, как прекрасная муза закрывает окно, задергивает штору, сбрасывает халат, откидывает одеяло, и чувствовал, как от творческого восторга темнеет в глазах. Она скользнула к нему и прильнула влажным бугорком.

– Бр-р! Холодно как! – подрагивая, пожаловалась она.

Страшась, что неистовый ураган вот-вот вырвется наружу, он набросился на нее, растерявшуюся, и словно дорвавшийся до теста пекарь принялся судорожно мять ее тело. Высокий оркестр умолк и вместо него запела-закипела безрассудная животная струна. Его хватило на короткий бурный штурм, в конце которого он впервые за то время, что был с ней, застонал. Небывалые доселе конвульсии сотрясали его, выталкивая наружу утробные, болезненные звуки. Смущенная неожиданным темпераментом жениха, она прижимала его к себе и успокаивающе гладила по спине, ощущая, как судорожные подергивания его бедер отдаются у нее в животе. Тяжкий напор его тела неприятно напомнил ей ужасную сцену, что случилась у нее с Феноменко. Все вышло также грубо и беспардонно, с той лишь разницей, что делалось с ее согласия. Привалившись щекой к ее голове, он ослаб и затих.

«Вот это да! – думала она. – Оказывается, он тоже может быть грубым! Интересно, мог бы он меня изнасиловать, если бы я ему отказала?»

Наконец он тяжело опрокинулся с нее, да так и остался лежать рядом.

– Ой-ой-ой! – сжав ноги, тут же спохватилась она и, дотянувшись до полотенца, сунула его под одеяло. Некоторое время она молча возилась, напрягая шею и отрывая от подушки голову и, наконец, произнесла со смешливой иронией:

– Господи, да у меня там целое море!

– Наташенька, я страшно соскучился, – уткнувшись головой в ее плечо, слабым голосом пояснил он.

– Противный мальчишка! Я, между прочим, тоже соскучилась! – капризно отвечала она. Стоит ли говорить, что он соскучился по ней, а она по оргазму.

– Потерпи, пожалуйста… Совсем немного… – виновато бормотал он ей в плечо.

– Что же мне еще остается! – дразнила она его напускным разочарованием. – Ладно, не переживай. Расскажи лучше, как ты тут без меня жил…

И он, нащупав ее руку и тщательно подбирая слова, сообщил ей про то, какие муки одиночества претерпел. Про голый озябший берег и беспечную аномалию голубого и серого, которые, несмотря на крайнюю разницу характеров, не могут существовать одно без другого. Про иней на деревьях, подрумяненных красноватыми лучами солнца, и про обманутые недавним теплом почки на ветвях. Про свой разорванный на тоскливые куски сон и безрадостные пробуждения, про сосредоточенное курение на виду сиятельного месяца, алмазной кромкой царапающего темное стекло ночного неба…