Листы дневника. Том 1 - Николай Рерих

Правильна мысль таких общедоступных книжек и потому, что им нужно сейчас проникнуть в самые неожиданные, в самые глухие и удаленные места, где в ожидании трепещут сердца и в рассеянии сущих и угнетенных, и обездоленных, и все же горящих великою любовью к строению.

В одном текущем месяце, кроме названных сказок, изданы еще восемь народных русских сказок: про Волка, Медведя, Лисичку-Сестричку, про Козу и Козлят, про Журавля и Цаплю, про Кота да Петуха, про Муху, про Репку, а к двадцатому января уже успела выйти и "Шинель" Гоголя — одно из необыкновенно проникновенных, хотя и не всегда понятых, творений великого мастера.

А что, если бы сделать русским людям усилие, отбросить всю шелуху и наросшую шершавость и опять сойтись в труде!? Одна эта мысль об общедоступных изданиях жемчужин народного самосознания, уже это помогло бы взаимопониманию.

И не только по-русски требуются эти маленькие книги. Их нужно дать на разных языках и в таких же общедоступных изданиях. Ведь должны они на разных языках проникнуть тоже в народные толщи. Должны проникнуть туда, куда не дойдет толстая, дорогая книга. Пусть они, эти жемчужины, сделаются совсем доступными и проникнут в далекие фермы, на далекие острова, в хижины — там, где подчас так ждут каждое печатное слово. В то время, когда мы думаем, что уже многое стало доступно и понятно, то на самом деле действительность говорит нам о чем-то совсем другом.

Мы сами видели детишек, подбирающих картинки от спичечных коробок. Знаем, как за любую иллюстрированную измятую страницу газеты люди готовы дать продукты, лишь бы украсить стену своей хижины, а если возможно, то и прочитать. Говорю, "если возможно" не к тому, чтобы попрекнуть кого-то в неграмотности, а к тому, что грамотность-то эта ¬на многих языках, и на этих разных языках нужно говорить о прекрасном.

Нужно сказывать множествам различных людей мысли и древние и новые, ибо все они говорят о том же, что и не древне и не ново, но вечно. Переведите наши сказки и былины на всевозможные западные и восточные языки, и сколько сердец возрадуется, восчувствовав себе близкое. Вот сказка про Василису Прекрасную построена на сказаниях о Терафиме, а Серый Волк для изменения образа бьется о землю, и по "щучьему" мысленному веленью двигаются и действуют предметы. Ведь это все поймет и индус, и араб, и китаец, и еще один мост взаимопонимания — радушный, воздушный, но и прочный, соткется.

Скажите о Граде Китеже, и бретонский пастух закивает вам в ответ, прочтите "Песнь о Полку Игореве" в скандинавских странах, или расскажите в далеком Ассаме об оборотнях, или об Антее в Греции, и всюду вам приложат свои понимания и дополнения. А разве не затрепещут в понимании сердца разных народов от образов Гоголя, а сколько неожиданных пониманий вызовут страницы дневника Достоевского! Но именно не нужно надеяться на многотомные дорогие издания, нужно давать как можно доступнее. Для этой доступности нужно изобрести наилучшие меры, и сказки станут сказаниями, а сказания очертят вечную быль.

Такие же совершенно общедоступные отрывки сокровищ восточной и западной мудрости должны быть даваемы и по-русски. Должны быть даны в том звучно привлекательном переводе, на который способен русский язык. Вспоминаю, как Балтрушайтис прекрасно передавал песнь Тагора, как Бальмонт неповторимо звучал в образах лучших иностранных поэтов, как, наконец, "Бхагавад-Гита"[67] прекрасно зазвучала именно на русском, может быть, лучше, чем на некоторых других западных языках. И Эдда[68], и "Калевала"[69], и Гайявата[70], и Панчатантра[71] — все прекрасно поддается звучному и эластичному языку русскому.

Но все, что издавалось до сих пор, было заключено или в дорогостоящие многотомные издания или давалось в книгах роскошных. Но ведь все эти красоты должны быть широко даны всем народам и, как в звуках и красках, так же соединить их и в слове звучащем. Так же широко народно нужно дать, хотя и в общедоступных, но вполне художественных воспроизведениях наши иконописные изображения. Ведь об истинной красоте их так немногие знают. И в невежестве, в незнании могут похулять ценности истинные. Главное же во всех случаях сейчас нужна — общедоступность.

Обеднело человечество и оскудело духовно. Потому-то так радуемся, видя каждое прекрасное, но и доступное издание. Итак, тесная быль обратится в сказание, а из сказания вырастет опять сказка. Жизни прекрасная сказка.

30 Января 1935 г.

Пекин

"Нерушимое"

Серов

Вот уже и четверть века, как от нас ушел Валентин Александрович. Столько событий нагромоздилось за этот срок, но облик Серова не только в истории искусства, но у всех знавших его в жизни стоит и свежо, и нужно.

Именно в нужности его облика заключается та убедительность, которая сопутствовала и творениям его, и ему самому. Ведь это именно Серов говаривал: "Каков бы ни был человек, а хоть раз в жизни ему придется показать свой истинный паспорте Истинный паспорт самого Серова был известен всем друзьям его, его искренность и честность вошли как бы в поговорку; и действительно, он твердо следовал за указами своего сердца. Если он не любил что-либо, то это отражалось даже и во взгляде его. Но если он в чем-то убеждался и почувствовал преданность, то это качество он не боялся высказывать и словом, и делом.

Эта же искренность и добросовестность сказывались и во всей его работе. Даже в самих его эскизах, казалось бы, небрежно набросанных, можно было видеть всю внутреннюю внимательность и утонченность, и углубленность, которыми дышал и весь его облик. Молчаливость его проистекала от наблюдательности. Сколько раз после долгого молчания он совершал какой-нибудь поступок, показывавший, насколько внимательно он уследил все происходившее. На собраниях он участвовал редко. Большею частью молчал, но его внутреннее убеждение оказывало большое влияние на решение. Портреты свои он иногда писал необыкновенно долго. Нередко даже для рисунка ему требовался целый ряд сеансов. Та же суровая углубленность, которая вела его в жизни, она же требовала и внимательности и желала выразить все наиболее характерное.

Вспомните его портреты, начиная от незабываемой девушки в Третьяковской галерее. Вспомните Гиршман, его и ее, и Морозова, и Римского-Корсакова, и портрет Государя в тужурке с необыкновенно написанными глазами. Мне передавали, что именно этот портрет, изуродованный, с выколотыми глазами, принесли в нашу школу Общества Поощрения Художеств, подобранный кем-то на площади Зимнего Дворца после революции. Не потому ли были выколоты глаза, что они были уж очень хорошо написаны? Экая жестокость! Уцелели ли и некоторые другие портреты Серова? Ведь судьба сокровищ частных собраний подчас была так неописуема. Беспокоит нас и судьба огромного панно-занавеси, написанного Серовым для дягилевской антрепризы. Писал Серов это панно не просто, как пишут декорации, но со всем тщанием, как бы фреску.