Несокрушимые - Игорь Лощилов

   — Ты пошто, дура, взбесилась? — уже без злобы спросил он.

Боярыня привстала на руки, сбивчиво заговорила:

   — Винюсь, осударь-батюшка, ходила давече к ворожее, про Ванятку гадала: на воду, на зернь, на воск, на лучину — везде неладно выходило, бабка наказала поостеречься и сына от себя не отпускать, покуда иное не покажется. Послушайся совета, чай, одно у нас дитятко.

   — То-то и оно... — Салтыков пожевал губами и вздохнул: — Чё слушать, ворожба не молитва, а ежели тебе потаковничать, то парню из дома не выступить. Никак не желаешь от своих глупостей отстать, придётся вдругоряд учить.

Опять поднял плеть, Салтычиха тихо скулила, на удары не обращала внимания, вроде их вовсе не ощущала. Была она такая большая и гладкая в сравнении с мужем-сморчком и могла бы легко защититься, казалось, только шевельни пальцем, но нет, такое даже в голову не приходило, просто скулила и думала тревожную материнскую думу. Бессонно промаялась всю ночь, а с первым светом послала человека в недальнюю Кулаковку за местным чародеем. Решила, что если уж сын не может отвратиться от поездки, то пусть примет заговор от всякого зла.

Посланец долго не искал, чародей по имени Антип был известен на всю округу. В конце зимы, расставшись с Ананием, он поспешил из Устюжны в Москву, где нашёл свою Дуню в бедственном состоянии. Москва голодала, Троицкое подворье тоже жило впроголодь и искоса смотрела на приживальцев — что делать? Божия обитель не очень-то подходящее место для его ремесла, пришлось возвращаться в родную Кулаковку. Здесь при всеобщем обнищании доходов особых не было, только и хватало, чтобы не голодать, потому приглашение в богатый дом пришлось кстати. Антип, недолго думая, собрал свои кудесные вещи и отправился к боярыне. Та встретила его с протянутыми руками — охрани, дескать, дитятю от всякого дурна и лиха. В каком-то безумии повторяла одно и то же, не говоря ничего иного. Антип не любопытствовал, ибо знал, что чародеев не приглашают в радости, просто начал раскладывать кудесы и пояснять:

— В этой ширинке правое око орла, пойманного в Иванов день. Положенное за пазуху супротив сердца защитит от царского али королевского гнева. А в синем плате левое око, смешанное с коровьей селезёнкой, оно усиливает крепость панциря. В зелёном узелке язык чёрной змеи, его кладут в левый сапог, отправляясь на поединок, в красном узелке истолчённый чеснок с Афон-горы, им обсыпают утиральник, когда идут на жестокую битву, от того утиральника любая рана заживляется. В красной коробке иссушенное собачье сердце, оно от всякого покуса и лая, в склянке вода с горы Еленской, эта любой яд убивает, в пузыре змеиные рожки, защищают от лукавства...

Боярыня соглашалась на всё, она в каком-то самозабвении трясла головой и повторяла прежнюю мольбу.

Антип всё же не выдержал:

   — О каком лихе ты всё время твердишь?

   — Не пытай, милостивец, не вольна я в ответе.

Стало совсем интересно.

   — Чародею да знахарю говорят как на исповеди, без доверия кудесы рассыпаются в прах. Коли хочешь сыну помочь, говори всё как есть.

Не долго таилась Салтычиха, рассказала, что удалось вчера подслушать. Антип виду не подал, продолжил волхованье. Опростал в ковш принесённую склянку, бросил туда три угля и забормотал:

   — Вода кипуча, пролилась из тучи, прибежала с гор, слушай мой уговор: укрепи здорового, успокой мятущегося, отмой с хворого хитки и притки, уроки и призоры, скорби и болезни, щипоты и ломоты, унеси всё за сосновый лесок, за осиновый тын, а принеси к ужину добрую су жену...

   — Того не надо! — вдруг вскрикнула боярыня. Казалось, занятая своим горем, она не вслушивается в колдовское бормотание, ан нет, слышала всё. Антип связал несколько ленточек в узелок и как ни в чём не бывало продолжил:

   — Завяжи, Господи, на раба Божия Ивана, чтоб зла не мыслить от чернеца и черницы, от красной девицы, от беловолосого и черноволосого, от рыжеватого и русого, от одноглазого и разноглазого, от стрельца-молодца, казака-разбойника и ляха-злодея, чтоб в естве и питье никакого лиха не получить, от ведовских мечтаний не испортиться...

Антип говорил привычные слова и с жалостью смотрел на исстрадавшуюся женщину, не желавшую воспринять никакие увещевания, — воистину только безрассудство может соперничать со слепой материнской любовью. Домой он вернулся с хорошим заработком, хотя и не мог скрыть озабоченности тем, что довелось услышать. В то время только и говорилось о победах Скопина, люди исполнились надеждой в скорое окончание надоевшей смуты и вот, оказывается, готовилась новая напасть. Ведомо ли о том государю и его окружению? Дуня сразу почуяла неладное, какой ни есть колдун, а от жены не сокрыться. Что да почто? Пришлось поделиться.

   — Не пущу! — воскликнула Дуня, ещё даже не дослушав. — Вспомни, как тебя за службу отблагодарили, с Троицкого подворья чуть силком не изгнали. Али желаешь быть тряпкой, о которой ноги вытирают? Не пущу!

Антип молчал, знал, что каждое слово ей сейчас в зажигу пойдёт, лучше не перечить.

   — А ежели сгинешь, куда я с дитём денусь?

Это так, она недавно призналась, что ждёт ребёнка. Антип подсел, притянул жену за плечи и звякнул деньгой — на первое время хватит. Дуня зарыдала в голос, он гладил её по голове и успокаивал:

   — Не надо меня до времени хоронить, всё не так страшно, схожу к Авраамию, доведу про боярские замышления, нельзя людям в отсидке быть, когда страна чужеродцам продаётся, мы теперя не только об себе, об нём думать должны, — и погладил Дуню по животу. Ворковал по-голубиному, гладил по-кошачьи, чего ещё бабе надо? Скоро успокоилась и более не перечила, только просила скорее вернуться.

К вечеру добрался Антип до Троицкого подворья, там, как и во всей Москве, жили теперь тихо. Радовались за троицких братьев, молились о победах Скопина, но за стены выходить опасались, тушинцы в ту пору особенно пошаливали: почуяли, верно, что скоро кончится воровское раздолье, вот и тешились. Впрочем, дел хватало и внутри подворья, с некоторых пор страх вселился в его обитателей. Всякая мелочь становилась скоро известной на патриаршем дворе, и оттуда тотчас следовало строгое остережение. А уж за грехи судили без всякой пощады. Одного немощного старца уморили голодом за нарушение поста; другого, допустившего ошибку в переписке священного текста, посадили на цепь; третьего, малоискусного в церковном пении, отослали в дальний скит на «согласный дикий рёв со зверьми». Иногда в дела вмешивался и государев двор, тоже маломилосердный по части наказаний. Ясно, что среди братии завёлся тайный доносчик, все мучились взаимными подозрениями и косились друг на друга. Палицын, хоть и видел неладное, вмешиваться не желал; люди, ворочающие большими делами, часто оказываются беспомощными в наведении порядка в собственном доме. Но одно несомненное достоинство у него имелось: он был легко доступен каждому и никогда не отгораживался от братьев стеной высокомудрия. Антипу долго ждать не пришлось; обрадовавшись неожиданно появившемуся слушателю, Палицын поднялся из-за стола, заваленного бумагами, и жарко заговорил:

   — Вот, решил по желанию государя повествовать о примерном стоянии Троицкой обители, в назидание потомкам. Одно просить буду, чтоб читали и принимали всё написанное во истину, а меня бы не поносили. Не обучен гордым словесам, не наделён великим разумом, однако ж способен узреть и услышать о доблих братьях. Как могу умолчать?

   — То дело богоугодное, — отозвался Антип, — ежели кому и делать, так только твоей святости. Как у них там?

   — Живы и укрепляются в надежде. Ждут, что Скопин после калязинской победы скоро придёт к ним на выручку. Сохрани Бог сего героя-юношу! Архимандрит приказал раздобыть и послать ему звонкую монету для расплаты с чужеземцами, накладно, конечно, для обители, но ничего не поделаешь, Господь завещал продавать имение своё и раздавать вырученное во благо... Ты зачем при шёл?

Антип рассказал о заговоре бояр и их намерении поступиться землями к королевской пользе. Палицын раз разился гневной речью и вдруг подозрительно уставился на Антипа:

   — Верно ли сказанное и о какой награде печёшься?

   — Бог с тобой, — обиделся Антип, — я по одному доброму хотению.

   — Оно тебе зачтётся, сын мой... Надо бы поскорей известить государя! — снова всколыхнулся Палицын и, если бы не позднее время, тотчас бросился бы во дворец. Потом успокоился, должно быть, припомнил прошлое недовольство патриарха и сказал:

   — Завтра схожу к владыке, он надоумит, что делать, а ты покуда никому ни слова, у нас и так много ненарочного за стены выходит, совсем как у Луки писано: что говорим на ухо внутри дома, то провозглашается на кровле. Пойди-ка покормись с дороги, а утром решим, что делать.

В трапезной было малолюдно, за скудным ужином сидел молодой монах, в тёмном углу копошился кто-то неразглядный. Антип произнёс слова приветствия, монах дружелюбно откликнулся, но из угла прозвучало нечто злобное и из полумрака показалось одноглазое лицо ключника Пимена. Антип слышал о происшедшем с ним несчастье и, конечно, никак не связывал его с произнесённой когда-то угрозой. Не было ни злорадства, ни жалости, в конце концов тот сам поплатился за свою чрезмерную скаредность. Не то Пимен, он считал виновным в своей беде именно этого колдуна и поклялся при удобном случае отомстить ему.