Ветер в лицо - Николай Руденко

— Много зарезанных валяется! — надул пухлые губы парень. — Хвастуны они, и все. Видишь, все могут... Если бы это было так просто...

— Значит, врут? — спросил Доронин серьезно, даже строго. «Ну, — подумал он, — ждите, товарищи сталевары! Я на вас со всех сторон напущу ваших тыловиков. Завтра от них отбоя не будет. Сейчас надо только зерно в землю побросать. А когда прорастет, тогда легче будет ухаживать и выращивать».

— Да, врут, — возмущенно ответил парень, снимая красную от ржавчины рукавицу. — Разве дело только в нас? А что мы должны в мульды бросать, если бункер пуст? И даже такое бывает, что мульды полные, а машиниста днем ​​с огнем не найдешь. Пошел на две минуты и пропал. А то, гляди, какая-нибудь авария у него...

— А вам надо брать его в работу. Потому что из-за него на вас тень падает.

— Конечно. И копровики тоже хорошие... Одного «козла» целый день своим шаром толкут...

Доронин и здесь осторожно подводил ребят к мысли о необходимости вызвать на состязание сталеваров, железнодорожников. Когда он вышел из шихтового, ребятам казалось, что эта мысль подсказана не Дорониным, а возникла у них и они подсказали ее парторгу.

В копровом цехе разговор происходил несколько иначе. Здесь работали, главным образом, бывшие фронтовики. Им можно было все объяснить серьезно, без дипломатии.

Копровый — самый простой цех на заводе. Здесь резали автогеном длинные рельсы до габаритных размеров, разбивали на небольшие куски бракованную сталь. Когда Доронин подходил к копровому, его остановил рабочий преклонного возраста:

— Сюда, сюда, Макар Сидорович.

Рабочий взял его за руку и потянул за железную перегородку. В тот же миг в копровом ударило с такой силой, что под ногами вздрогнула земля. О железную перегородку зазвенели осколки стали.

— Веселая у вас работа, Галкин, — сказал Доронин.

— Работа ничего. Не скучаем.

Они зашли в цех. На высоте тридцати метров «прогуливался» мощный электромагнитный кран. Внизу, в широкой яме, напоминавшей воронку от снаряда, лежал большой стальной шар. Он весил ни много ни мало — ровно десять тонн. Электромагнит поднимал этот шар на высоту тридцати метров и отпускал его. Шар падал на стальные глыбы, разбивал их на мелкие куски.

— Сила, — кивнул на электромагнит Галкин. — Близко не подходите. Схватит и не отпустит.

— Это почему? — удивился Доронин. — Никогда не слышал, чтобы он людей хватал.

— Смотря каких. А нас с вами схватит. Видимо, у вас же, как и у меня, где-то есть под кожей железо десятилетней давности?..

— Вот оно что! — засмеялся Доронин. — Тогда все правильно. Подходить опасно. Но мы еще не скоро на переплавку пойдем. Как думаете, Галкин?

— Еще позвенит не один десяток...

Кран опустился. Легко, как детский мячик, подхватил шар, понес вверх.

— Выйдем, Макар Сидорович.

В копровом также приняли предложение Доронина о соревновании со сталеварами.

— А что?.. Это хорошо. На тех самых колесах едем. Одно забуксует — второе тоже вперед не покатится.

Со сталеварами Макар Сидорович пока не хотел разговаривать. Надо посмотреть, как они примут вызов каменщиков, шихтовиков, копровиков, железнодорожников. На комплексное социалистическое соревнование Доронин возлагал большие надежды. Ведь дело не только в том, что иногда не хватало лома. Чаще всего его, как и другую шихту, подавали недостаточно оперативно. Еще надо поговорить с доменщиками. Затем созвать совещание парторгов, объяснить им идею комплексного соревнования. Доронин сегодня вбросил только первые зерна. Они могут засохнуть в почве, не прорасти, если не придет на помощь армия коммунистов. Но тянуть ростки руками, чтобы они скорее выросли, тоже не следует. Пусть эта идея растет сама, от рядовых людей. Надежной, прочной будет. Еще рано созывать собрания и совещания по этому поводу. Доронин боялся, чтобы сама идея комплексного соревнования не показалась некоторым очередной временной кампанией.

Выйдя из копрового, Доронин взглянул на часы и вспомнил, что должен начаться обеденный перерыв. Вот уже автогенщики, что резали ржавые железнодорожные рельсы, готовя их для переплавки, сели в круг, достали из сумок хлеб, сало, лук... Чей-то молодой голос раскатисто рассмеялся. Кто-то крикнул:

— Хватит его манежить! Имейте же совесть. Василий Иванович уже заслужил свое.

Другой голос ответил:

— Нет, давай камаринской!..

Захлопали ладони, грудной мужской голос зачастил:

Ах ты, сукин сын, камаринский мужик!Задрал ногу и по улице бежит...

Между головами рабочих появилась серая козлиная голова, увенчанная остроконечной бородкой и тупыми, подпиленными на кончиках рогами. Это и был «Василий Иванович». Голова его тряслась в такт топотливой скороговорке немудреной песенки, передние ноги с блестящими копытами были подняты по-собачьи... «Василий Иванович» танцевал.

Курносая девушка подскочила к группе, зажигательно, сердито воскликнула:

— Как вам не стыдно! Разве вас тетя Татьяна не просила, чтобы вы не выманивали животное из дому?

— А кто его выманивает?.. Он сам приходит.

— Здесь дело полюбовное. Ему без нас скучно. А нам с ним веселее обедать.

— Тоже мне милосердная нашлась! Разве ты не видела, как он ждет обеденного перерыва?.. Места себе не находит. Целый день у цеха слоняется.

Высокий парень с черным чубом, выбивающимся из-под кепки, как крыло грача, подошел к девушке, презрительно, насмешливо покосился:

— А он тебе, Мотря, разве родственником приходится? Или — любовь зла, полюбишь и козла?..

Под общий хохот Мотря выбежала из круга, яростно бросив в лицо оскорбителю:

— Пусть так!.. Скорее козла полюблю, чем тебя. Из него танцор лучше, чем из тебя. Ты его скоро не только к табаку приучишь, но и к самогону. У тебя же заклепок не хватает...

— Молодец, Мотря! Так его!..

Козел тем временем опустился на передние ноги, начал обход своих веселых зрителей. Ему щедро отламывали хлеба, давали просто с руки. «Василий Иванович», наевшись, сыто, лениво потянулся и неторопливо пошел к высокому черноволосому автогенщику. Парень достал пачку сигарет, показал козлу. «Василий Иванович» нетерпеливо затоптался на месте, слегка толкая его головой в колени.

— Нет, Василий Иванович! Так не получится. Мне тоже после обеда наклоняться не по вкусу...

Автогенщик, открыв пачку, поднял ее у себя над головой. Козел снова поднялся на задних ногах, приблизился бородой к лицу автогенщика, напряженно принюхиваясь. В группе послышались недовольные возгласы:

— Не мучай его!..

— Давай, давай... Жалко. Смотри, как ноздри дрожат.

Автогенщик раскурил сигарету, вставил ее в ноздрю козлу. «Василий Иванович» с наслаждением засопел, втягивая в широкую землистую ноздрю сизоватый сигаретный дымок.

Пожилой рабочий, который все время молчал, поднялся, хмуро сказал:

— Ну, и головорезы вы, ей-богу!.. Мыслимое ли дело?.. Козла приучили курить. Испорченное животное. Теперь он никудышный в хозяйстве. Или в цирк, или под нож... Недаром Татьяна ругается.

Макар Сидорович постоял еще несколько минут, издалека вслушиваясь в спор, вспыхнувший между пожилым рабочим и чернявым автогенщиком. Хотел подойти, вмешаться в разговор, но только улыбнулся, махнул рукой и ушел.

Когда он вернулся в партком, телефонный аппарат аж захлебывался от непрерывного звона. Снял трубку.

— Я слушаю.

В трубке послышался мелодичный женский голос.

— Будете разговаривать с заместителем министра товарищем Швыденко.

И вслед за этим Доронин узнал голос Швыденко:

— Макар Сидорович?.. Здравствуйте, товарищ Доронин. Меня интересует здоровье Горового. Он вам что-нибудь пишет?.. Обо мне совсем забыл.

— Нет, Антон Павлович, — ответил Доронин. — Он просто не решается вас беспокоить.

— Так и передайте ему. Пусть напишет. А то я уже не знаю, что и думать. Он в Киеве?.. Ага, это неплохо. А может, ему лучше в Кремлевскую больницу лечь? Смотрите. Вы тоже отвечаете за его жизнь, Макар Сидорович. Врачи — врачами, а друзья иногда лучше врачей могут помочь.

27

Виктор лежал в углу палаты и смотрел на врача, проводящего обход больных. Что-то знакомое было в этих уверенных движениях, в теплой улыбке, в волевом лице. Хотя врачу шел двадцать пятый год, но даже пожилым людям он казался старше их, опытным, потому что «видел их насквозь», понимал, что для них было таинственным, непонятным. Покровительственный тон не был обидным для больных. Всем казалось, что именно так и должен говорить этот человек в белом халате, имеющий над ними неограниченную власть, потому что этому человеку они доверяют самое дорогое — свою жизнь. И это хорошо, очень хорошо, что он говорит так уверенно — если бы его голос вдруг вздрогнул, если бы даже не в словах, а в том, как они произнесены, больной почувствовал какое-то сомнение, какую-то неуверенность, пошатнулось бы доверие и к врачу, и к самому себе, к своей надежде на выздоровление. Так должен разговаривать командир с бойцами — не дай бог проявить нечаянным движением, словом, тоном малейшую неуверенность в успешности операции... Не зря же и врач, и командир пользуются одним словом — «операция». И они это слово должны произносить с одинаковой твердостью и уверенностью. Виктор вспомнил, что именно такой молодой врач с погонами капитана медицинской службы делал ему операцию после ранения. Несмотря на молодость, он проявил немало опыта и умения. В этом тоже было что-то от того фронтового опыта. Когда врач подошел к нему, Виктор спросил: