Непохожие поэты. Трагедии и судьбы большевистской эпохи: Анатолий Мариенгоф. Борис Корнилов. Владимир Луговской - Захар Прилепин

С Ольгой расстались на вокзале, а Горбачёва Корнилов позвал к себе переночевать.

Про убийство им сказала Цыпа уже дома. Всё это было неожиданно и жутко. Немного мрачно поговорили: что будет теперь, чего ждать? — и Горбачёв заснул.

Но эта ночёвка не раз потом припомнится Корнилову.

В городе начинаются аресты: вычищают вредный элемент. Элемента оказывается на удивление много — начав, органы не могут остановиться.

В иных квартирах, где люди заранее догадывались о своей глубокой неблагонадёжности, едва заслышав дальний мотор, открывали форточки: чтоб лучше слышать, у какого подъезда остановится воронок.

Но Корнилов-то — он ни в чём не виноват. Поэтому — чего бояться? Нечего. Спи, Люда, спи, Цыпа. И вообще я форточку закрою сейчас, холодно же… Вот так. Спи. Всё будет хорошо.

Самому между тем страшно.

10 декабря Георгий Горбачёв был арестован. Больше на свободе его никто не увидит.

На улицах — об этом потом вспоминал Дмитрий Лихачёв — стало заметно меньше людей. Многих выслали — в первую очередь представителей дворянства, а следом пошли служители дворцов, бывшие лакеи и так далее.

Другие предпочитали сидеть по домам и не показываться вообще.

Корнилов тогда напишет одно из лучших своих стихотворений «Ёлка»:

Рябины пламенные грозди,и ветра голубого вой,и небо в золотой коростенад неприкрытой головой.И ничего —ни зла, ни грусти.Я в мире тёмном и пустом,лишь хрустнут под ногою грузди,чуть-чуть прикрытые листом.Здесь всё рассудку незнакомо,здесь делай всё — хоть не дыши,здесь ни завета,ни закона,ни заповеди,ни души.

Это он так лес описывает.

И в этом лесу растёт молодая ёлочка, которой Корнилов советует:

…расти, не думая ночамио гибели и о любви,что где-то смерть,кого-то гонят,что слёзы льются в тишине…

И дальше:

Живи —и не горюй,не сетуй,а я подумаю в пути:быть может, легче жизни этоймне, дорогая, не найти.А я пророс огнём и злобой,посыпан пеплом и золой, —широколобый,низколобый,набитый песней и хулой.Ходил на праздник я престольный,гармонь надев через плечо,с такою песней непристойной,что богу было горячо.Меня ни разу не встречализаботой друга и жены —так без тоски и без печалиуйду из этой тишины.Уйду из этой жизни прошлой,весёлой злобы не тая, —и в землю втоптана подошвой —как ёлка — молодость моя.

Стихи эти, просто невозможные по остервенелому мужеству и пророческой точности, Корнилов — только подумайте! — даже пробует опубликовать в газете «Красная деревня», но поэт Александр Решетов, член бюро секции поэтов Ленинградского отделения Союза советских писателей, вовремя объяснил чуть было не опростоволосившейся редакции, что́ именно им подсунули.

Неунявшийся Корнилов читает это стихотворение знакомым и не совсем знакомым и позволяет переписывать, потому что — а не пошло бы всё к чёрту.

Выходит из тяжёлого состояния Корнилов уже неоднократно проверенным способом: пьёт. Так проще на всё смотреть и не думать. Смотреть и не понимать.

Новый год Корнилов встретит ошеломительным образом: видимо, накопилось.

30-го числа, явившись в только что открытый Дом писателей с гармошкой, Корнилов ошарашил всех. Он подошёл к Тамаре Трифоновой — литературному критику, жене писателя Ильи Иволгина, весьма крупной женщине, обладавшей примечательным басом, — и спел:

— С Тамарой Трифоновой спали?— Я с Тамарою не спал!— Очень много потеряли!— Ничего не потерял!

Скандал; но написано же — «ходил на праздник я престольный…» — раз написано, надо именно так жить.

На этом Корнилов не угомонился.

В ночь с 31 декабря на 1 января в Доме писателей появился сам Алексей Николаевич Толстой в компании 24-летней балерины Татьяны Вечесловой, солистки Мариинского театра оперы и балета. Вечеслова была в декольте.

Корнилов, улучив момент, окунул палец в чернильницу и написал на голой спине балерины слово из трёх букв.

…И пьяными печенежскими глазами оглядел всех: ну и что? Ну и что вы мне сделаете?

ВНИЗ

8 января 1935 года в газете «Литературный Ленинград», где совсем недавно Корнилов уверенно рассуждал, какой быть советской поэзии, появляется постановление Ленинградского союза писателей о поведении Б. Корнилова: «Выжечь богему».

Даже не высечь — а выжечь.

А пока: «Б. Корнилову запрещается в течение 6 месяцев посещать Дом советских писателей».

Те, кто давно с завистью косился на Корнилова, чувствуют: их времечко.

Фамилия Корнилова фигурирует во внутренней переписке Управления НКВД по Ленинградской области: он тоже «отрицательный элемент» и поставлен на учёт в качестве участника «группы молодых писателей, объединённых общностью контрреволюционных националистических настроений».

1 февраля «Литературный Ленинград» сообщает об исключении Георгия Горбачёва из Союза советских писателей, заклеймив его как «двурушника-контрреволюционера, злейшего врага нашей родины».

Он ведь доклад читал на Свирьстрое, предваряя выступления Корнилова и Берггольц, этот «злейший враг».

5 февраля 1935-го Секретно-политический отдел представил Генриху Ягоде докладную «о продолжающихся антисоветских настроениях» Павла Васильева с предложением о его аресте. Глава ОГПУ наложил умилительную резолюцию: «Надо подсобрать ещё несколько стихотворений».

Никто из поэтов, естественно, не знает об этом, но сам воздух — тягостен и густ.

Антал Гидаш — венгерский писатель, который жил и работал тогда в СССР и был весьма заметен, 13 февраля 1935 года на заседании поэтов-коммунистов объявляет: «Нужно ударить по тем критикам, которые были недостаточно бдительны, — и говорит, по кому именно нужно ударить, — по Усиевич, которая поддерживала Смелякова, Васильева, Корнилова, она ставила эту тройку во главе советской поэзии».

Корнилов мечется: куда обратиться, к кому? Тихонов? Бухарин?

«Известия» его больше не печатают — последнее стихотворение было опубликовано там 1 января 1935 года, с тех пор — всё.

В черновой тетради Корнилов пишет покаянное письмо в Ленинградское отделение Союза писателей: «За последнее время в печати появилось несколько сообщений, сигнализирующих богемствующие настроения в литературной среде. Дебоши, кутежи, скандалы стали не просто случайными событиями, а приобрели бытовую окраску и, конечно, вызвали беспокойство советской литературной общественности. Стыдно и тяжело говорить об этом, но нужно сказать, что и моё поведение, особенно за последнее время, заставляло желать много лучшего. Поэтому я, ничуть не стараясь снять с себя своей вины, хочу познакомить правление Л. О. союза с истинным и искренним моим отношением к существующему положению. “Романтика” “подвигов” богемствующих дореволюционных литераторов, героев кабаков “Вена” и других, насквозь мещанская, сугубо индивидуалистическая, антиобщественная, — кружила многие молодые головы, уверяя, что писатель — человек “не от мира сего”, и в конце концов многие из нас не успевали или не умели отдать себе отчёта в том, что вся ложная потасканная красивость этой “теорийки” — в лучшем случае пошлость и мещанство. Спохватывались поздно, тогда, когда у писателя не оставалось за душой ничего — ни таланта, ни настоящей жизни, ни работоспособности. Примеров этому много — и приводить их не стоит…»