Аэропорт - Сергей Лойко

Орки зашли в терминал без выстрелов. Они забрали своих раненых и убитых и всех живых киборгов. Они не стали никого откапывать, потому что никто больше под руинами не стонал.

Над дымящимся терминалом до конца дня парили две стаи птиц: одна — большая черная, другая — маленькая белая. Они не кричали. Парили молча. Потом обе стаи разлетелись в разные стороны.

Алексей шел к берегу реки. На берегу, спиной к нему, сидела женщина. Он сразу узнал ее, даже не по рыжим волосам. Он бы узнал ее из миллиона. Тихо подошел сзади, хотел закрыть ей глаза ладонями, но она, словно знала, сказал ему: «Садись».

Он сел рядом. Они не смотрели друг на друга, они смотрели на тихую воду перед ними. Молчали.

— Мальчик мой, я так скучала по тебе, — вдруг сказала она. — Я уже заждалась тебя здесь. Мне одной не донести.

И протянула ему руку.

У ее ног на песке стояла большая плетеная корзинка, полная белых и подосиновиков. Молодых и крепеньких, один к одному...

ЭПИЛОГ

[в эпилоге] Автор щедро раздает мешками деньги, на которые ничего нельзя купить, и нещадно лупит злодеев, которым от его ударов не больно.

«Гражданка» сидела на нем неказисто. Медведь уже не выглядел лихим, стальным комбатом десантной бригады. Его обменяли месяц спустя после пленения. Он все еще прихрамывал на одну ногу. На лице во всю правую щеку и на часть лба расползлось зарубцевавшееся сиреневое ожоговое пятно. Десну справа натирал не очень хорошо подогнанный протез.

Слегка кривясь от сносной боли во рту и в ноге, он медленно переходил от фото к фото, от портрета к портрету, и губы его беззвучно шевелились. Со стен прямо в глаза ему смотрели мертвые и живые. Медведь просил прощения у всех своих ребят, которых он должен был спасти и не спас.

Двадцать три из них погибли, двенадцать пропали без вести, считай, тоже погибли, остались под завалами Аэропорта, как в братской могиле. Остальные двадцать пять из числа тех, чьи глаза буравили комбрига с шестидесяти портретов на стенах главного зала Украинского дома, в центре Киева, были ранены — кто тяжело, кто полегче. Некоторые до сих пор лежали в госпитале, двое были в коме.

Жена с ним не приехала. Сказала, слишком тяжело будет на эти фото смотреть. Она сохраняла беременность. Снова мальчик, как сказал врач.

— Может, девочка получится, когда ты воевать перестанешь, — улыбнулась она мужу.

— Наверное. Только не похоже, что эта война скоро кончится.

К моменту, когда в Киеве, наконец, открылась посмертная выставка работ американского военного фотографа Алексея Молчанова, Медведь уже командовал десантно-штурмовой бригадой.

Он задержался подольше у портрета Скерцо. Тот присел, опираясь на одно колено, на фоне разрушенного окна, в котором виднелся дымящийся силуэт сгоревшего танка, с автоматом на коленях и флейтой у губ. Глаза его были живые и веселые, как всегда. Вот сейчас он перестанет играть и отмочит какую‑нибудь свою хохму.

Он и отмочил в свой последний день. Он был единственным невредимым бойцом из горстки раненых, которых сепары взяли тогда в плен. Мог уйти с Алексеем и помочь ему нести Степана. Но отказался оставить раненых ребят и в отсутствие погибшего Доктора Айболита-Сергеича до самого конца помогал им, как мог: поил спиртом из своей фляжки, перевязывал головы, руки и ноги. Обыскивая его в ангаре с пробитой, как решето, осколками крышей, сепары среди прочего нашли у него в разгрузке флейту в чехле.

— Музыкант, что ли?

Скерцо молчал.

— Ага, понятно, еще один немой, — сказал командир сепаров Ваха, весь в черном, худой и дерганный. — А сыграй‑ка нам какую‑нибудь песенку, немой. Сыграй нам, падла, «Ще не вмерла...». Вдруг и правда оживет.

Сепары вокруг него засмеялись в голос. Скерцо безучастно посмотрел на Ваху, потом на остальных боевиков, сплюнул кровавую пену под ноги черному и медленно, словно по складам процедил:

— А идите‑ка вы, товарищи красноперые, на х...й со своими просьбами. Вакаримас ка?[202]

Промолчи Скерцо, остался бы жив. И увидел бы снова свою девушку, которая вернулась к нему, прислала смс, что любит и ждет.

Трудно сказать, что больше разъярило Ваху — предложенный киборгом маршрут движения или гортанные звуки незнакомой речи, — только он выстрелил Скерцо в живот четыре раза. Когда Скерцо умирал на холодном бетонном полу, ему в горло, еще живому, забили его любимую флейту.

Медведь смотрел на портрет, в веселые глаза погибшего друга, и губы его дрожали.

Ваха не надолго пережил свою жертву. Он вскоре погиб от пули снайпера на пороге лучшего ресторана в Красном Камне. Стрелка, по слухам, нанял один местный авторитет по кличке Сиропчик, у которого выбившийся в люди «легендарный» командир «ополченцев» «отжал» «левую» бензоколонку.

Другая «легенда народного сопротивления Донбасса», в прошлом ростовский мойщик машин по кличке Ламборгини, погиб неделю спустя, когда давал очередное интервью двум сотрудникам «Первого канала» на развалинах Аэропорта. Прилетел нежданчик — мина 120 мм, и убила на месте всю троицу.

Кремль объявил в России трехдневный траур, по дню на каждого героя, и принял решение захоронить прах троих «мучеников» в кремлевской стене. Граждане ожидали это разрекламированное по телеку событие, как Парад Победы.

Московская Патриархия решила было начать процедуру причисления Ламборгини (в миру Глеба Живоглотова) к лику святых Русской православной церкви, но ушлый борзописец Орловский где‑то раскопал «фактики» о том, что без пяти минут святой имел в свое время две «ходки»: одну за попытку изнасилования малолетней, другую за грабеж.

Скандал поднялся нешуточный, но его быстро замяли, как и историю с исчезающими часами. В результате было принято компромиссное решение: к лику не причислять, а в стенке захоронить. Решили, что там и так упырей достаточно. Одним больше, одним меньше, сказал, по слухам, приватно ну очень большой начальник, чуть ли не Сам...

Тимур Орловский вскоре был зверски избит. Ему проломили железной трубой голову и перебили пальцы на правой руке. Нападавшие не знали, что он левша. Полиция преступников не нашла. «Хулиганы, по пьяной лавочке, — сказал следователю прокурор, закрывая папку очередного «висяка». — Пусть Бога своего благодарит, что голову не отрезали».

Садист-маньяк-романтик русского мира Дыркин сумел удивительным образом безопасно для жизни проехать через многочисленные блокпосты из осажденного Солегорска в Красный Камень. Говорят, при этом не обошлось без эпизода, в котором очень большие грязные деньги сменили одни ну очень грязные руки на другие.

Но даже для Москвы он оказался слишком «романтичным». Был отставлен, вернулся на родину, стал атаманом казачьих войск Бейжидовского административного округа в ранге генерал-полковника. Ездит с охраной на бронированном «Мерседесе», получает раз в месяц кремлевский паек. Основал организацию «Русский дух», раз в неделю обязательно выступает в самом популярном телешоу «Мертвый эфир». Ругает Путина за нерешительность, из‑за которой «просрали Донбасс».

Снайпер Сергей случайно поперхнулся чаем прямо на кухне и умер на месте. Несчастный случай. Не повезло.

Выставку фотографий Алексея Молчанова в киевском Украинском доме Ника подготовила сама, с некоторой помощью энтузиастов и волонтерских организаций. На флешке, которую оставил ей Алексей перед смертью, были тысячи фотографий последних дней КАПа. Друг Ники, Сергей Карцев, главный фотограф и редактор киевского бюро международного новостного агентства, сам редактировал для нее каждое фото и сам печатал их для выставки. В последнюю их встречу в госпитале Алексей перед смертью попросил Нику не отдавать фото ни в его газету, ни в какие другие, а «просто показать людям».

Карцев сказал Нике, что чуть не плакал, когда работал с этими, теперь уже историческими кадрами. Они вдвоем в конце концов отобрали сто двадцать фотографий, шестьдесят из которых были портретами.

Муж Ники, Степан, теперь уже Герой Украины и в ранге подполковника, проходил второй курс реабилитации в госпитале Министерства обороны. Он получил назначение на высокую должность в Генеральный штаб. Юрий Баркасов, популярный украинский блогер и эксперт номер один в военных делах, назвал это назначение историческим и предрек Степану блестящее армейское будущее.

Сын Алексея Арсений, который прилетел из Техаса на церемонию кремации в Киев, на выставку не остался. Бизнесмен. Много работы. Кризис, и все такое.

Ника вспомнила, как чуть не бросилась ему на шею, когда он вошел в зал прощаний в крематории. Высокий, красивый, молодой и такой... знакомый.

— Как ты... Простите, как вы... — запнулась она, не зная, как это сказать.