Мужики и бабы - Борис Можаев

- Ну, ну... Не обижайся, - подошел и поцеловал ее в губы.

Зинка обхватила его за шею, шумно вздохнула:

- Тебя не поймешь, то целоваться не велишь, то сам лезешь.

- Это я любовь твою испытываю.

- Глупый! Чего меня испытывать. Кабы я не любила, не пошла бы самоходкой.

- Опять ты это гадкое словцо...

- Да ну тебя. Возьму вот сейчас и задушу!

- Эй-эй! Тише! Ты и в самом деле задушишь, - Сенечка попытался выскользнуть из мощных Зинкиных объятий.

- Не пущу! Говори, ну! - она все сильнее прижималась к нему разгоряченным телом.

- Да постой же! Люди придут, а мы тут с тобой черт-те чем занимаемся, рассердился Сенечка. - Сядь!

Зинка нехотя присела, глядела на него в ожидании, как ребенок, у которого на время отняли любимую игрушку.

Сенечка оправил рубаху, плеснул в стакан водки, выпил и понюхал хлеб:

- Меня Возвышаев вызывал.

- Ну?

- Просил меня взять партячейку... Секретарем поработать.

- Согласился? - она приподнялась на локте.

- Сказал, что посоветуюсь с женой.

- Вот глупый! Чего тут советоваться?

- Есть одно соображение...

- Ты в самом деле решил со мной посоветоваться? - она поднялась с табуретки.

- А ты как думала?

- Сенечка, милый! А я такая дура... Ведь я подумала... - она опять кинулась к нему.

- Но, но! Давай на расстоянии. Садись! Что ж ты подумала? Что я тебя ни во что ставлю?

- Не обижайся... Но мне казалось, что ты в политику меня никогда не пустишь.

- А я вот хочу пригласить тебя на заседание бедняцкого актива.

- А что я должна делать?

- Выступить. Ты ведь хочешь быть моим другом. А друзья познаются в борьбе. Мы живем в такое время, когда борьба есть любовь и жизнь. И даже в песне поется: "И вся-то наша жизнь есть борьба".

- А что я должна сказать на активе?

- Надо показать пример высокой сознательности. На этом активе будут обкладывать кулаков налогом. А все прочие середняки должны внести излишки... Я надела не имею. А твой земельный пай остался у Бородиных. Вот и скажи, что сдаешь свое сено, как излишки, государству. Мы это запишем и потребуем с Бородина.

- Но ведь я жила у них... Они кормили меня.

- Что значит кормили? Ты не иждивенец, а полноправный рабочий человек. Да если разобраться, они попросту эксплуатировали тебя. Кто с ребятишками нянчился? Ты! Кто белье полоскал на пруду? Ты! Кто картошку копать? Ты! Сено согревать? Опять ты! А в гимназию отдавали небось не тебя, а Марию. Она, видите ли, талант. А у тебя, мол, способностей не хватило? Выдумки! Клевета!!

Зинка закрылась рукавом и всхлипнула.

А Сенечка еще на носках приподнялся, пальцем покрутил, и голос его звенел высоко и гневно:

- Каждый хозяин что-нибудь да придумает, лишь бы удержать возле себя работника. Почему они все против твоего замужества? Да потому, что от них работник уходил забитый и безропотный. И сестрица твоя хороша. Вместо того чтобы раскрыть глаза человеку на мир свободной, счастливой и новой жизни, она умышленно удерживала тебя в путах домашних предрассудков. И это называется комсомольский вожак? Пособник домостроевщины, вот кто она такая.

- Надюша тоже хороша, - сказала Зинка, вытирая рукавом глаза. - Обещала мне подарить куний воротник на шубу, но подарила Маше на шапку. А мне сунули смушковый, серый. И козий мех пошел Маше. Небось Машу к проруби белье полоскать не посылали. Как что, так: Зиночка, милая, сходи, выстирай. И картошку ворочать она не станет, и в луга не поедет. Все Зинка да Зинка.

- И ты еще с ними церемонишься! Да я бы весь пай забрал.

- Как ты его заберешь? Это ж земля!

- Земля государству перейдет. А сено отдай! Хлеб, зерно - все отдай! Солому, полову, мякину и ту забрал бы. Так что нечего церемониться, выступишь.

- Ты прав, конечно. Но все-таки я не могу... Встать эдак вот и сказать: Андрей Иванович, отдай мое сено?

- Темный ты человек, Зина. Это ж проформа. Бородин все равно обязан сдать излишки. И никуда он не отвертится. А в данном случае ты сама проявляешь инициативу. Отдаешь свое сено. И Бородину легче будет расстаться с такими излишками.

- А сколько сена?

- Сто пятьдесят пудов.

- Так много? Это ж на целую корову хватит.

- А что ж ты думаешь, крохи сдавать государству? Пойми ты - актив должен определить, кому сколько сдавать. И что же получится, если члены актива чужих будут обкладывать, а своих щадить, под крылышко брать. Это ж будет самая что ни на есть позорная старорежимная семейственность. В том и заключается передовой комсомольский настрой, чтобы судить всех по совести, то есть свою рубашку первой отдать.

- Нас могут неправильно понять. Осудить...

- А что делать, Зина? Будем терпеть. Но сама рассуди - каково будет мне, будущему секретарю, на первом же активе выгородить, освободить от обложения своего родственника. Да какими же глазами я буду смотреть на людей? Что они скажут мне? Ты хочешь, чтобы я был секретарем, то есть борцом переднего края? Хочешь или нет?

- Хочу.

- Ну тогда выбирай что-нибудь одно: или высокая принципиальность чистой идейности, или заскорузлая выгода родственных отношений.

- Ладно, я согласна с тобой. Только на этом активе выступай сам, говори за меня.

- Дай пожму твою честную, принципиальную руку! А теперь собирай на стол.

- Кто хоть к нам придет?

- Якуша Савкин и Ванятка Бородин.

Ванятка Бородин родился в семье, не обремененной хозяйскими заботами. Отец его, Евсей Нечесаный, в отличие от своих братьев - Ивана, да Петра, да Митрия, в погоне за богатством не топтал волжских берегов, не тянул бурлацкой лямки, не бегал по скрипучим сходням Нижегородской да Астраханской пристаней с тяжкими тюками за спиной и в Каспии не хлебал горькой штормовой похлебки; его Баку - спячка на боку, как говаривали про него братья. Не любил Евсей хлопотливой и бойкой жизни на стороне: "Чего я там не видал? - отвечал братьям, соблазнявшим его прелестями вольной жизни. - Мне и тут неплохо".

И в самом деле, жилось ему неплохо: лошадь и корова водились постоянно, сбруя, хоть и наполовину веревочная, была, землю ковырял не спеша. Зато уж погутарить на сходе ли, на базаре или на кулачную выйти, в стенку... тут пятерых отставь, а одного Евсея приставь. И откуда бойкость бралась у него, сила да увертливость? Увидит драку - с воза спрыгнет, соху в борозде оставит и убежит, ввяжется непременно: либо растащит дерущихся, либо сам подерется. Бывало, ребятишки сопливые только грохнут в наличник: "Дядь Евсей, наших бьют!" - за обедом сидит - так ложку бросит, в момент полушубок накинет, рукавицы на руки и помотает: "Игде они? Кому тут жизнь надоела?"

А так смирный был, скотину какую ни на есть пальцем не тронет. Сядет на край телеги, плетется, бывало, в хвосте обоза: "Но, ходися! Но, глядися!" Все мечтал о чем-то. В извоз ли собирается - навертывает онучи на ноги, уж ногу одну в лапоть сунет, оборой захлестнет и вдруг остановится, свесив нечесаную голову, задумается, позабыв про лапти и оборы. "Евсей, ты что, ай уснул?" - крикнет Паранька. "А что тебе?" - "Как что, мерин снулый! Вон люди добрые уже на улицу выезжают. А у тебя и лошадь не запряжена!" "Поспею. Куда они денутся!" Однажды поехал просо волочить. День был воскресный, на улицах народ праздный. А он ведет себе лошадь в поводу, по обыкновению свесив голову. Возле колодца, на краю села лошадь потянулась пить. Евсей охотно подвел ее, попоил, повел дальше. Борона задела за колоду, постромки были у него веревочные, да еще на узлах. Лошадь дернула, постромки оборвались, борона у колодца осталась, а он пошел себе в поле. Ребята эту борону затащили ему на крышу. Не обиделся. "Вота, глупые... Пыжились, подымали на такую высоту. Чай, надорваться могли..."

Эта странная смесь дерзкой взрывной силы и одновременно незлобивости да вялой мечтательности была присуща всем Бородиным. Награжден был ей в избытке и единственный сын Евсея.

Ванятка Бородин женился поздно; не повезло ему с действительной службой: кто всего три года, а он пять с лишним лет отбарабанил на Черноморском флоте. Не успел толком оглядеться со службы, как забрили его на войну. А после мировой еще два года гражданской хлебнул.

Вернулся в двадцатом году, - у Евсея и крыша соломенная прохудилась. Отощал совсем старик - годы брали свое.

- Ванька, женись первым делом. Износились мы совсем - вон работник-то наш в борозде падает, - кивала на отца Паранька. - Да и я слепну, нитки в иголку не вздену. Латать портки некому.

- Жениться-то женись, да на ком? - рассуждал Евсей. - Кто теперь в наши хоромы пойдет? От нужды ежели какая...

- Глупые вы люди, - сказал Ванятка. - По теперешним временам все богатство вот где хоронится, - хлопнул себя по лбу. - Говорю вам: кого ни сватайте, а у меня будет в шляпах ходить.

Просватали за него Саньку Рыжую; она хоть носатая да конопатая, но девка справная - одна у матери. И мать ее, Настена Монахова, портнихой была. Не последний человек в селе. А тетка - кидай выше! - в монашках числилась. Свахой ходила Степанида Колобок, а провожаткой - Надежда Бородина. Ей Санька Рыжая доводилась дальней родственницей - монашка была племянницей бабе Груше-Царице. Надежда и к венцу наряжала Саньку Рыжую: платье белое шерстяное, уваль [вуаль (простореч.)], цветы поверху, букет на груди приколола да еще венок надела, перед алтарем стелили плат белый, на который становились жених с невестой; одежду невестину в церкви держала - шаль и накидку, день был ветреный. И домой их проводила и за стол посадила. А стол-то, стол Бородины собирали всей коммунией: тут и мясо жареное, и колбаса, и котлеты, и курники, и печенье, а сладкое из свеклы сотворили (сахару не было), варенье из яблок да вишенья наварили - не отличишь, - где он, твой сахар? Поставь его рядом, ты и не глянешь на него!