Мост в бесконечность - Геннадий Комраков

— Политиканов не потерпим! — крикнул Федор Кокушкии, слесарь с фабрики Подушина. — Не для того собрались!

Балашов удивленно вскинулся: куда заносит мужика, зачем горло дерет не подумавши.

— И последнее, господа, — журчал голосок Свирского. — При своей роли посредника между вами и фабрикантами считаю для себя неудобным председательствовать. Предлагаю избрать председателя и секретаря, чтобы один отвечал за порядок совещания, а второй составлял протоколы… Итак, кого назовете?

— Ноздрина в председатели! — не мешкая предложил Дунаев.

— Подходит! — нарочито громко возвестил Балашов.

— Авенир, занимай место! — потребовал Самойлов.

— А секретарем Ивана Добровольского! — быстро выкрикнул Кокушкин. — В электричестве кумекает, грамотный!

Семен Балашов раздраженно плюнул себе под ноги: чего высовывается? Ведь был же уговор Николу Грачева в секретари…

Но в зале уже зашумели:

— Жела-аем!

— Добровольского!

На том и порешили.

Гравер Авенир Евстигнеевич Ноздрин, популярная в городе личность — стихи сочиняет, торжественный и тщательно одетый, поправил узел цветастого галстука, огладил длинные волосы, достал гребень, протянул зубцы на бороде. Затем с достоинством сказал:

— На обсуждение ставлю первый вопрос. Желают ли депутаты передать фабрикантам и заводчикам через господина Свирского свои требования?

И опять всколыхнулось:

— Желаем!

Поздно ночью члены большевистского комитета, избранные депутатами, подробно рассказывали Афанасьеву и Фрунзе о событиях дня: как прошло заседание, как голосовали требования фабрикантам, расширив их до тридцати одного пункта.

— Славно поработали, — одобрил Федор Афанасьевич, — но одну промашку допустили… Авенир — свой человек, крепко сочувствующий, а кто по убеждениям Добровольский — неизвестно. Как же это вы умудрились поставить секретарем беспартийного?

— Федька Кокушкин помешал, — оправдывался Балашов. — Слова вымолвить не уснели, будто черт его подхватил…

— Ошибку надо исправлять, — потребовал Фрунзе.

— Сделаем, — пообещал Федор Самойлов. — Завтра же Грачева переизберем, найдем способ.

— А Кокушкина подалее от себя держите, — нахмурившись сказал Афанасьев. — Не нравится мне, что против уговора пошел. Не нравится…

На хозяйском подворье спросонья хрипло заголосил нетух. Ему ответил второй, третий, и вскоре из края в край над Боголюбской слободой разнесся петушиный благовест, напомнивший о приближающемся утре.

— Опять не спамши останемся, — вздохнул Евлампий Дунаев. — Нам скучковаться бы, чтоб не бегать по городу… Солнце встает, через пару часов, глядишь, народ иа Талку потянется, хоть помри, а объявиться надо…

— А что, товарищи, если на время стачки переселиться поближе к Талке? — предложил Фрунзе. — Погода прекрасная, теплынь… Поставим шалаш, прекрасно можно устроиться.

— Зачем шалаш, палатку добудем, — отозвался Балашов, которому идея пришлась по душе. — Как думаешь, Отец?

— А найдется укромный угол? — недоверчиво спросил Афанасьев. — Очень ведь заманчиво Шлегелю охомутать нас скопом…

— В Витовском бору — чащоба, никто ие сунется! — горячо заверил Ваня Уткин. — Давайте поищу подходящее место… Охранять станем.

— Ну что ж, рискнем, — согласился Федор Афанасьевич. — Предложение Трифоныча принимаем…

В мещанской управе заседали рабочие депутаты, в городской — фабриканты. Там было накурено махоркой, здесь слоился дым благородных сигарных табаков. Александр Иванович Гарелин прохаживался вдоль длинного стола и поучал:

— Надобно, господа, разделить требования… Политику — отбрасываем. Восьмичасовой рабочий день, полную оплату за дни болезни, пенсии, уничтожение фабричной полиции, свобода собраний и союзов, устройство касс взаимопомощи — об этом пускай просят правительство… Во вторую очередь вычленяем пункты, которые не могут быть нами удовлетворены ни в коем случае. Например, празднование Первого мая, повышение заработной платы до двадцати рублей, отмена сверхурочных…

— И потом, господа, штрафы за прогул требуют похерить! — возмущенно воскликнул Фокин. — Какая наглость!

— Верно, Яков Иванович, — Гарелин прочертил в воздухе дымным следом сигары. — Этот параграф отметаем, как и требование о постоянных рабочих комиссиях для установления правил внутреннего распорядка… Теперь посмотрим, что же остается?

— Ясли пги фабгиках для младенцев, — усмехнулся Бурылин.

— Дудки! — рявкнул Дербенев. — Мое дело — ситцы ткать, а не младенцев откармливать!

— Нет, нет, Павел Никанорыч, без крайностей! — Гарелин поднял ладонь. — Ясли, конечно, чушь, строить никто не станет, но нзлишних резкостей постараемся избежать. Ответим, что кормить грудных младенцев на фабриках не воспрещаем…

— А насчет обысков, господа? — пробасил Антон Гандурин.

— Отменять нельзя, вогуют, шельмы, — хохотнул Дмитрий Геннадьевич. — Пускай женщин обыскивают женщины, а совсем отменить невозможно.

— А главное, господа, ни в коем разе нельзя соглашаться на общие переговоры. — Каждый из нас решает дела только со своими, чужих не допускать ни под каким видом. И последнее… Нужна солидарность! Начнем колебаться — проиграем. Лучше всего, по-моему, уехать. Погодить день-два, не одумаются — наказать локаутом! Я например, охотно поживу в Москве…

В этот же вечер состоялось еще одно маленькое совещание. Впрочем, не совещание — инструктаж. Юлиан Людвигович Шлегель, переодевшись в цивильное платье, встретился с тремя осведомителями, попавшими в число депутатов. Они и раньше знали друг друга, но о том, что каждый из них работает на ротмистра, не догадывались. Теперь же, сойдясь на конспиративной квартире жандармского начальника, как бы заново познакомились.

— Депутаты обещают поддерживать в городе порядок своими силами, — говорил Шлегель. — Это бессмыслица… Нам нужен такой порядок, который опирался бы на твердость власти. А то, что забастовщики называют порядком, в сущности, злостный беспорядок. Вам понятно?

— Ясно, — не очень уверенно ответил Федор Кокушкин.

— И что же вам ясно? — спросил жандарм, бросив ехидный взгляд; Кокушкин замялся. — А тебе, Сковородин, что-нибудь ясно?

— Так что порядок есть беспорядок, — бодро отчеканил Алеха Сковородин, дербеневский машинист. — Смекаем-с, ваше благородие.

— Верно, — Шлегелъ прикрыл сверлящие свои глазки. — В данной ситуации лучший порядок — это полное его отсутствие. Пользуйтесь каждой возможностью, чтобы подтолкнуть… Вы депутаты, вам поверят, за вами пойдут. Излишним считаю напоминание, что действовать следует аккуратно. Попадетесь — пенять не на кого… Хочу, чтоб хоть это вы поняли твердо.

— Как не понять, — страдальчески простонал Лебедев, степенный сизощекий проборщик с фабрики Гандуриных. — Народишко, значит, булгачить, самим не встревать… Легко ли, ваше благородие?

— Ну-ну, Алексей Капитонович, видит бог, капризничать нам не приходится, — бесстрастно произнес Шлегель. — Горячая пора, можно сказать страда. Потребуется, животы положим на алтарь. Завтра ваши коллеги-депутаты узнают ответ фабрикантов, думаю, начнется сумятица…

Три тени мелькнули в темноте врассыпную, в разные стороны. Немного погодя из калитки, не скрипнув, не стукнув, вышел ротмистр. Походка легкая, упругая, даже ночью в неосвещенном переулке — уверенная. Хозяином в городе чувствовал себя Юлиан Людвигович и удовольствия, вызываемого этим чувством, на растерзание черни отдавать не собирался.

ГЛАВА 18

Ежедневные сходбища на Талке газеты окрестили «социологическим университетом». Так оно и было: oбозленные отказом фабрикантов вступить в переговоры, рабочие впитывали политическую пропаганду, как иссохшая земля впитывает первые капли благодатного дождя. Агитаторов не хватало, поэтому Афанасьев, Балашов и приезжие пропагандисты — Фрунзе, Подвойский, Мандельштам, Самохвалов вечерами, когда тысячные толпы уходили в город, проводили занятия с членами партийной организации: читали лекции, учили, о чем говорить на митингах.

— Любопытное письмишко, — Федор Афанасьевич отозвал в сторону Николая Жиделева. — Муромские мужики благодарят ивановских ткачей за стойкость в забастовке. Зачитай-ка завтра народу… Вишь, пишут: «…И мы начинаем бастовать; сходимся из трех деревень в одну и говорим, что не будем платить оброки, земля будет наша; мы уже одного земского начальника убили…»

И Жиделев, комментируя письмо, произносил зажигательную речь, и люди, ободренные поддержкой, кричали: «Спасибо!»

— А вы не задумывались, что может означать трехцветный царский флаг? — спрашивал Михаил Фрунзе. — Верхнее полотнище белое — это белая кость, правительство, дворянство… В середине синее — фабриканты и чиновники. А красное полотнище внизу — трудящиеся массы, рабочие. Все сословия над ними, все помыкают рабочими…