Записные книжки - Сомерсет Моэм

Йогу понадобилось съездить куда-то на поезде. Денег у него не было, и он спросил начальника станции, нельзя ли ему поехать бесплатно. Начальник станции отказал, и йог уселся на платформе. Настала пора отправления, но поезд не трогался с места. Решили, что в двигателе какие-то неполадки, и послали за механиками. Те сделали все, что было в их разумении, но поезд по-прежнему не двигался. Наконец начальник станции рассказал служащим про йога. Йога попросили сесть в поезд, и состав немедленно тронулся.

И мистик, и Ахмед Али дружно утверждали, будто на линии работает начальник станции, умеющий лечить от змеиных укусов; по их словам, ужаленный змеею человек имеет право бесплатно послать телеграмму этому начальнику станции, а уж тот, отбив ответную телеграмму, исцелит больного.

Я устроил небольшой званый обед. Гостей было всего шестеро — философы, брамины, ученые. Разговор зашел о тех возможностях, которые развивают в себе йоги дисциплиною и аскетизмом, и гости рассказали мне об одном йоге, который дал замуровать себя на дне высохшего колодца, велев открыть свой склеп через полгода. Если темя его будет теплым, предупредил он, значит, он жив, и тогда следует привести его в чувство, а если темя будет холодным, значит, он умер, и тогда его тело можно будет сжечь. Так и сделали, а открыв колодец, обнаружили, что йог жив. Его быстро привели в чувство, и он по сей день, шестнадцать лет спустя, крепок и бодр. Мои гости либо видели его сами, либо знали видавших его людей. Всю эту историю они считали совершенно достоверной.

Павлин. Мы ехали по джунглям. Заросли были не слишком густыми, и вдруг среди деревьев мы заметили павлина, распустившего свой роскошный хвост. Гордое великолепное создание, он ступал по земле чуть замедленно, с каким-то особым изяществом, и поступь его была столь изысканна, исполнена такой изумительной грации, что напомнила мне Нижинского, который ступал по сцене «Ковент-Гарден» ровно с тою же изысканностью, грацией и изяществом. Не припомню более восхитительного зрелиша, чем тот павлин, в одиночку расхаживавший по джунглям. Мой спутник приказал шоферу остановиться и схватил ружье.

— Попробую подстрелить.

Сердце у меня замерло. Он выстрелил. Промахнулся, с надеждой подумал я, но он не промахнулся. Выскочив из машины, шофер принес мертвую птицу, которая еще минуту назад радовалась жизни. Горько было смотреть на нее.

Вечером нам подали на ужин павлинью грудку. Мясо оказалось белым, нежным и сочным — приятное разнообразие после тощих кур, которыми из вечера в вечер потчуют в Индии.

Бенарес. Ни с чем не сравнимое впечатление оставляет лодочная прогулка по Гангу в предзакатную пору. Дух захватывает от вида на город. Особенно хороши два минарета мечети, высящиеся на фоне бледного неба. На душу нисходит удивительный покой. Вокруг стоит глубокая тишина.

Но вот едешь по городу на заре, до восхода солнца — магазины еще закрыты, на мостовой спят, прикрывшись ковриками, люди, несколько человек с медными сосудами в руках поодиночке тянутся к реке совершить положенное омовение в священных водах. Садишься в барку — целый плавучий дом, которым правят трое, и барка медленно, на веслах, плывет мимо гхатов. В рассветную пору еще прохладно. На священных площадках у воды кучками, где-то больше, где-то меньше, собрались люди. На одной почему-то целое столпотворение. Поразительное зрелище эта толчея на ступенях и у кромки воды. Купальщики по-разному совершают обряд омовения. Для многих мальчиков это лишь забава, они ныряют в воду, вылезают и ныряют снова. Для других это процедура, которую надо закончить поскорее; быстро бормоча молитвы, они механически проделывают ритуальные движения. Некоторые совершают обряд со всею серьезностью. Они кланяются восходящему солнцу и, воздев над головой руки, истово читают молитвы. После омовения кое-кто принимается болтать с друзьями, и становится понятно, что ежедневный религиозный долг дает им возможность обмениваться новостями и сплетнями. Другие сидят скрестив ноги и предаются медитации. Их неподвижность почему-то поражает: возникает ощущение, что среди толпы они сидят в храме уединенности. На лице у одного старика белым пеплом были нарисованы большие круги вокруг глаз, широкая полоса на лбу, квадратные пятна на щеках — казалось, он надел маску. Совершив омовение, многие тщательно скребли и начищали медные сосуды, в которых собирались нести домой святую воду.

Это трогательное, на редкость волнующее зрелище; суета, шум, снующие взад-вперед люди создают впечатление бьющей ключом жизни, а неподвижные, углубленные в самосозерцание фигуры кажутся по контрасту особенно безмолвными, оцепенелыми, совершенно отчужденными от мира.

Солнце все выше поднимается в небе, сероватый свет, окутывавший эту сцену, становится золотистым, и проступающие цвета придают ей пестрое великолепие.

Это был невысокий крепыш с развязной походкой самоуверенного бодрячка, круглая лысая голова, ярко-синие глаза в густой сетке морщин, лицо лучится радостью жизни. Он служил правительственным инженером, строил дороги, дамбы, мосты. Его одноэтажный домик выходил фасадом на реку. В гостиной удобные кресла, а посреди резной стол индийской работы; на стенах висели деревянные резные многофигурные изображения мифологических сцен, головы убитых им животных и фотографии в рамках. Между верандой и рекой тянулась узкая полоска сада, и одно из деревьев поразило меня своею красотой. Листва на нем была довольно редкая, и просвечивающие ветви создавали на фоне неба изысканный рисунок. Какое прелестное дерево, заметил я и по реакции хозяина понял, что до той поры он его вообще не замечал; думаю, он про себя удивился, что я завел речь о таком пустяке.

Разговор зашел об охоте, и он мимоходом сказал, что он как-то подстрелил обезьяну.

— Ни за что не стану их больше стрелять, — продолжал он. — Я тогда строил дорогу, а работяги, все шестьсот человек, забастовали: заболел десятник, и они испугались, что он умрет; вот и решили бросить работу и уйти вообще. Чего я только не делал, чтобы уговорить их остаться. Наконец они согласились, но при условии, что я убью обезьяну, а они кровью ее сердца вылечат десятника. Что поделаешь, не мог же я допустить остановку работ — взял ружье и пошел по дороге. Вокруг обычно резвилось множество обезьян, знаете, маленьких, с черными мордочками, и вскоре я приметил одну. Прицелился, выстрелил, но только ранил ее. Она бросилась ко мне, ища защиты, и все плакала, совсем как ребенок.

— А десятник-то выздоровел? — спросил я.

— Да, представьте, выздоровел. Одним словом, дорогу я тогда достроил.

Ван X. Ему около шестидесяти; это массивный мужчина с большим животом, крупным мясистым лицом, крупным носом, седобородый и седовласый. Говорит охотно, правильно, хотя и с небольшим акцентом. Едва ли он в молодости был хорош собою, а уж теперь, небрежно и убого одетый, да еще заплывший жиром, он, при всех своих солидных размерах, не внушает никакого почтения, даже грузность его не удивляет и не поражает. На Востоке он прожил свыше тридцати лет. Сначала поселился на Яве. Он неплохой языковед, знаток санскрита, хорошо разбирается в восточных религиях и в греческой философии. В последней его, естественно, более всех интересует Гераклит, и на полках у него собрана вся существующая ныне литература по Гераклиту. Квартира битком набита книгами. На стенах висят тибетские хоругви, там и сям стоят медные изделия тибетской работы. В Тибете он прожил довольно долго. Ван X. — большой любитель поесть, кружку-другую пива тоже выпивает с удовольствием. Под влиянием Ледбитера он стал теософом, отправился в Индию и несколько лет проработал библиотекарем в Адъяре, но потом поссорился с миссис Безант. Я его спросил, что он думает о теософском понятии «махатма». Он ответил, что, по его мнению, доказательств существования этих «посвященных» примерно столько же, сколько и доказательств противного. Хотя он давно разуверился в теософии, по-прежнему глубоко восхищается Ледбитером, считая, что тот обладал сверхъестественными возможностями. Теперь, мне кажется, он искренне верует в буддизм.

В молодости, еще на Яве, он как-то нанял слугу. Девять месяцев колесил с ним по острову, и однажды слуга поведал ему свою историю. Он оказался потомком одного яванского султана, имел жену и ребенка; жена с ребенком умерли, и, убитый горем, он удалился в джунгли, чтобы вести там праведную жизнь аскета. Потом он присоединился к артели угольщиков и несколько месяцев провел с ними. В конце концов они сказали ему, что негоже так жить потомку принца, и уговорили пойти к одному необыкновенному человеку. Это был яванец лет сорока, владелец чайной плантации; но согласно легенде, в него не просто перевоплотился знаменитый мятежник, таинственно исчезнувший после разгрома повстанцев (как то было с Нана Сахибом), нет, то был сам тот мятежник, собственной персоной, живой и здоровый спустя сто с лишним лет. Этот-то человек и велел юноше отправляться в Батавию; там он найдет-де белого человека, которому должен служить все девять месяцев, что он там пробудет. И назвал даже день, в который туда приедет его будущий хозяин. Подивившись, что все вышло в точности, как предсказывал чайный плантатор, Ван X. сам отправился к нему. Он увидел заурядного на вид человека, которого, однако, все очень почитали; сам он ничего о себе не рассказывал, не подтверждая, но и не отрицая того, что действительно является тем старинным героем, за которого его принимают. Ван X. спросил его, по какому наитию дал он указания, следуя которым будущий слуга Ван X. поехал в Батавию и поступил к нему на службу. Вот каков был ответ: