Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы - Онелио Кардосо

Три года я не был в родном городке. И однажды вернулся. Как объяснить это теперь? Как рассказать?

Перед моим домом стояло старое сухое дерево. Продержалось оно — прямое, толстое — наверное, лет пятнадцать; все потемнело, растрескалось от северных ветров и жары. Уцелел только ствол и обрубки двух ветвей. Оно было тут всегда, с тех пор, как мы сюда переехали, еще до рождения дочек.

Вдруг я увидел его из окна машины и обомлел. Оно цвело крупными желтыми и красными подсолнечниками.

И не только оно: оглядевшись вокруг, я заметил, что даже на деревянных столбах появились цветы, да не какие-нибудь, а голубые колокольчики. Больше того — металлические решетки, проволока, вся улица были усеяны гвоздиками, розами и чудо-цветом.

Тогда шофер, заметив, как я поражен, сказал:

— В этом году мы украсили город цветами, чтобы встретить праздник нашей Революции.

Поняли вы теперь? Все, о чем бы я ни написал, будет свидетельством моего времени. Но как рассказать об этом? Очень нелегко, однако именно так оно и есть.

1975.

Ложь бывает разная

(Перевод А. Казачкова)

Эту историю мне поведал двоюродный брат Альбио. Я передам ее слово в слово, без прикрас.

В ту пору занесло нас в окрестности Топеса. Коней мы гоняли на водопой к Сальто-дель-Кабурни, и однажды, едва мы расположились в тени густых зарослей бамбука, брат стал рассказывать:

— Теперь — другое дело, теперь везде дороги и кооперативы, школы и много всего, чего тогда не было. А раньше, когда Дамасо и Контино жили каждый сам по себе и еще не знали друг друга, селения вокруг казались вымершими — одна нищета да палящее солнце. Нездешние они были, но сюда их привела все та же нужда. Пока расчистишь поле, из сил вконец выбьешься, а потом жди шесть лет — глядишь, и примутся твои кофейные деревца. Тут заявляется управляющий с жандармами, и, делать нечего, уходишь несолоно хлебавши на новое место, — всю жизнь гонят тебя дальше и дальше в гору, чуть ли не до самых вершин. Все рубишь лес да выжигаешь уголь или опять высадишь кофейные деревца там, наверху, где у земли нет другого хозяина, кроме ветра.

Так и обживались в здешних краях Дамасо и Контино и еще, ясное дело, тешили друг друга всякими байками. Но тут был между ними как бы негласный уговор — слушай, а виду не подавай, будто хоть каплю сомневаешься, что другой рассказывает самую что ни на есть правду. На безлюдье оно и понятно. Тебе хочется, чтобы жизнь была не такая, как она есть, вот и переиначиваешь ее на свой лад. Так и бабочки — летят в открытое море прямо над страшной пучиной. Крохи малые, верная погибель ждет их, а они летят и пропадают, — может, счастье свое там ищут?

Бывало, только Дамасо соберется рот открыть, а Контино прежде него начинает хриплым голосом: «Вот послушай, куманек Дамасо. Первые годы жизни порастряс я недалеко от Ягуахая, в том месте на побережье, что зовется Карбо. Оттуда мы и ходили рыбачить в открытое море к островку Кайо-Лукас, никак не меньше сотни миль от берега. Море там почти бесцветное, сплошь мелководье, так что, когда не было лодки, седлаешь лошадь и прямым ходом на остров, воды кобыле — всего по грудь. Случалось, старина, братья Майеа бились со мной об заклад, кто придет первым — они на своей лодчонке с веслом и парусом или я верхом. Не тут-то было: Майеа еще только замаячат на горизонте, а я уже битый час как сижу на острове да варю для них кофе. И ведь чего на свете не бывает, Дамасо, сколько лет прошло, но как моя лошадь тропинку по дну моря проложила, так она до сих пор и осталась. Каждому ясно, что это моя тропка, ведь во время отлива чуть сбоку от нее видны следы подков, — это когда моя коняга от какой-нибудь акулы шарахалась».

А Дамасо только кивает понимающе, и никаких там вопросов с подковыркой или смешинки в глазах. Ведь кумовья эти, поверь, не могли друг без друга — вдвоем оно как-то веселее. Тут и Дамасо подхватывал: «Да, приятель, еще не такое случается. Вот была у меня в Мороне курочка, и уж такая несушка, каких свет не видывал, только лучше бы господь дал ей побольше мозгов, чем яиц. Ищешь-ищешь, бывало, где она гнездо запрятала, а все без толку, ведь как уйдет нестись, чертовка, так и пропадет дня на четыре, а на пятый возвращается и кудахчет как оглашенная, хоть уши затыкай. Делать нечего, идешь искать, где ее угораздило снестись, — авось найдешь кладку. Терпел я, терпел, а потом купил моток ниток — таких, знаешь, чтобы змея запускать, — да к лапе моей курочке и привязал. Тут вырвалась разбойница из рук, моток на пол покатился и давай раскручиваться, аж ходуном ходит. Не успел я глазом моргнуть, как нитка у меня почти вся вышла. Бросился я к окну и ну кричать: „Тащите еще моток, черт подери, а то не видать мне моей курицы как своих ушей!“ В общем, Контино, не буду тебе голову морочить, скажу только — целых четыре мотка у меня точно ветром сдуло, с пятым я в суматохе справиться не успел!»

«Вот это да, куманек! Ну и курочка тебе досталась!» — удивляется Коитиио. А Дамасо свое гнет: «И не то чтобы она очень бегала, — ходила своим шагом, как все куры. Просто шла-то она не куда-нибудь — на станцию и садилась в поезд до Санта-Клары. И что ты думаешь? Под рехторатом Центрального ливерситета нашли аж сорок яиц. Ее работа!»

Так кумовья и жили-поживали, языком, случается, почешут и спину годами не разгибают. А тем временем стукнуло Дамасо сорок; был он здоров как бык и в конце концов вырастил кофейные деревца там, высоко-высоко, где к вечеру облака, точно вата, так и лепятся к косогору. И еще завел он трех вьючных мулов и стал гонять их с поклажей по той тропе, что вместе с Контино проторили они в непроходимых горах. У Дамасо — кофейные деревца, дом с майораном и медовкой в палисаднике. У Контино— уголь: расчистит место в зарослях, сложит костер и выжигает, потом снова расчистит и скова выжигает — и так сотню раз, одно и то же, а перевалило ему в ту пору за шестьдесят. Но с Дамасо и семьей его, как и раньше, была у него добрая дружба; он крестил двух последних детей, народившихся у Дамасо от тихой женщины, которую тот привел в дом из города через год после смерти первой жены.

И Дамасо заботится о Контино, присматривает за ним — в его-то годы да когда кругом ни одной живой души, всякое может случиться. В шестьдесят лет у каждого костлявая уж на пороге топчется, в дверь украдкой заглядывает. И вот однажды ехал он и наткнулся на Контино, тот лежит без памяти ничком и тяжело дышит. Одному Дамасо известно, как добрался он с кумом до Тринидада, до больницы, и как его потом выходил, и как домой привез, — все боялся растрясти, получше усаживал на хребте работяги мула.

Брат прервал рассказ, и до меня донеслись привычные шорохи: среди камней бежала вода, ветер шелестел листьями.

— Чего греха таить, — продолжал он, — жили они тихо и новостей никаких не слыхивали, знай себе работали да нужду терпели. Ясное дело, невдомек им было, что жизнь вокруг пошла другим чередом. И когда долетел до них слух, какие-то люди уже карабкались по горам. Блуждали поначалу не разбирая дороги. Шли ночью, старались даже луне на глаза не попадаться. А после пообвыклись, стали оружие и лекарства в горы носить… И вот ведь странная штука — кругом такое делается, но Дамасо слушает Контино и помалкивает. «Сказывают, будто в Маяри-Арриба, да еще недалеко от Пальмы, и даже в самом Сантьяго видели повешенных. А из Гаваны один парень приехал — так на нем места живого нет, всего измордовали. Что ты на это скажешь, куманек?» Дамасо уставится себе на руки и даже глаз не поднимает: «Пустое болтают, Контино, чего только люди не придумают».

После таких слов Контино себе места по ночам не находит, мается — совсем его куманек бездушный стал. И словом не обмолвится, а сомнения проклятые, будто шипы, все сердце ему искололи. И вот однажды выбирал Контино поутру уголь из костра и, когда глянул с горы вниз, сквозь деревья увидел, как мулов Дамасо уводят солдаты сельской жандармерии. Бросился прямиком к другу и сразу все как есть узнал. «Давно уже носит он им кофе, — в слезах призналась жена, — да что там кофе: бумаги тайные и даже патроны». — «С каких пор, кума?» — «Как это началось, так и носит, Контино. Теперь вот солдаты пришли его убить, а он палить по ним стал да и ушел к бородачам».

И Контино в душе застыдился: «Ну, что ты на это скажешь?» В общем, спустился он с гор, проводил куму с ребятишками и опять остался один со своим углем, только издали поглядывал на сожженный дом кума.

Что теперь было делать Контино? Как ты думаешь? Ведь еще когда Дамасо его из больницы привез, не под силу ему стало возиться с тяжелыми бревнами и подолгу просиживать у большого костра в едком дыму. Никуда не денешься — приходилось рубить кустарник, ветки, лишь бы горело быстрее. Дамасо, правда, после того случая поставил для друга сарайчик у кофейных деревьев. Был он теперь под боком, пособить мог, если что, но Контино, поблагодарив, от помощи отказался. Договорились они все же, что и для угля найдется у Дамасо в поклаже место — можно будет возить на продажу заодно с его кофе. Только сейчас-то что делать в лесу одному, без друга и его мулов? А годы все бегут — вот ему уже и шестьдесят пять стукнуло. Да, старость не радость! Костлявая вон совсем обнаглела: не таится, дверь распахнула настежь, зайти, никак, собирается. Нет, пора взяться за ум и одно из двух — или спуститься с гор, или уйти к куманьку и бородачам воевать. Но ведь Дамасо так и не открыл ему свою тайну — думал, поди, что Контино будет в партизанском отряде обузой. Пожалуй, лучше все же сойти вниз, а их с кумом житье в горах, может, когда и припомнится вместе с теми байками, в которые сам не очень веришь.