Тропа барса - Петр Катериничев

— Ты побереги его, девонька… Не смотри, что маленький… А жизнь мне когда-то спас… Глядишь, и еще кому спасет… И прости меня за все, старика…

Петрович тогда заплакал, я тоже разревелась… Потом, много позже, я узнала, что через неделю он умер.

Когда я с бабой Верой уезжала, детки смотрели на нас во все глаза… И верили, все до одного верили, что их тоже оттуда когда-нибудь заберут домой…

Княжинск сразу показался каким-то весенним, хотя приехали мы туда осенью. Просто в том году была дивная, солнечная осень… И небо было глубоким и синим, не таким, как в России…

Баба Вера определила меня в школу недалеко от дома. А сама я записалась в стрелковый клуб: оружие по-прежнему вызывало у меня почему-то только добрые ассоциации… Кстати, недавно этот стрелковый клуб превратили в пейнт-больный. И обозвали сурово: «Коммандос». Хотя какие там коммандос! Банкиры в войнушку играют и краской друг в друга пуляют… Меня тоже в команду записали, даже в какую-то сборную; но, если честно, мне больше с этими людьми общаться нравилось, чем сама игра. хотя… Азартно. Но как-то пришел «повоевать» какой-то крутой спецназовец, он у одного из банкиров службу безопасности возглавлял. Посмотрел на всю эту самодеятельность, скривился:

— «Детский сад». — "Так ведь тренировка, — возразила я. Спросила:

— А на настоящую войну похоже?" А он ответил:

«Угу. Как козел на верблюда». — «Да? Только в горбе отличие?» — «Не только, — снова улыбнулся, но улыбка эта его больше на оскал походила. — Там после боя трупы собирают. Здесь — коньячок пьют. Вот и вся разница». Ну да это я отвлеклась, хотела ведь по порядку… Хотя что еще рассказывать? Ты знаешь, я ведь на подиуме работала! Сначала попала в агентство моделей: пошла из интереса, меня одноклассница притащила. А потом начала работать на показах и даже кое-какие деньги зарабатывать… Но больше всего мне нравилось, что кругом красиво! Вернее, даже не красиво — стильно. Кстати, знаешь, что означает слово «подиум»? Я специально в словаре посмотрела. Так называлась высокая платформа с лестницей с одной стороны и совершенно отвесными другими сторонами, на которых возводились античные храмы. Храмы богам, так похожим на людей, — со своими дрязгами, завистями, мелкими склоками… Олимпийские боги хоть и были бессмертными, а страсти их терзали вполне человечьи…

А у нас — все то же: бегаешь, носишься как заводная, но вот миг наступает, и ты ступаешь на подиуму полубогиней, и сотни пар глаз прикованы к тебе… Наверное, любая женщина создана для того, чтобы ею любоваться… Любая, любоваться, любовь… Даже слова одного корня… Да и коллекции — это вовсе не то, в чем нужно ездить в троллейбусе… Это просто праздник света, цветов, форм, праздник красоты, и он так нужен людям — у них ведь немного в жизни праздников, настоящих праздников, от которых, когда они проходят, в душе остается радость…

Сначала я немного дичилась… Или — боялась… Мне не хотелось больше никаких разочарований. Но… Когда нет разочарований, очарований нет тоже… А их как раз так хочется!

Да, есть еще одно определение подиума. Так называли места вокруг арены в римском цирке, обычно для высокопоставленных зрителей, с которых они наблюдали гладиаторские поединки, битвы с дикими зверьми, казни… Знаешь, это похоже на охоту. И каждая девчонка одновременно и дичь, и охотница: кому-то нужно заполучить ее, а ей, как Артемиде, нужно сделать один точный выстрел… Чтобы поверженный принц рухнул к ее ногам.

Скажешь, нет сейчас принцев? Зато королей — сколько угодно. Бензиновые, никелевые, нефтяные, алюминиевые, золотые… И среди них — так мало живых… Да и… Под всех подстилаться — хребет сотрешь.

Потом… Потом умерла баба Вера. Тихо умерла, во сне. И я осталась одна. Совсем одна. Без воспоминаний, без семьи, без прошлого… Жить одним будущим? Наверное, это только представляется прекрасным… Будущее без прошлого кажется совсем хрупким, как первозимний лед… Или будущее вообще таково? И человек может так и простоять всю жизнь, не решившись сделать шаг на этот мнимый мостик, под которым угадывается черная пузырчатая бездна…

Знаешь… Я как-то спросила Сашу Буникова: «Почему, чтобы выжить, нужно непременно стать сволочью? Или, по крайней мере, казаться ею?»

Он тогда ничего не ответил. Олег… А ты знаешь?

Гончаров молчал. Что он мог ей ответить? Ничего. Ни-че-го.

— Извини, я, наверное, эгоистка. Ты вот молчишь, а у тебя за спиной тоже немало накопилось… Просто… Знаешь, когда сидишь одна и хочешь рассказывать все это снова и снова… Когда с кем-то поделишься страхом — уже не так страшно самой…

И еще… Каждый раз, когда я рассказываю, все надеюсь: вот, сейчас, скоро я все-все вспомню… Про папу… Про маму… А ничего не вспоминается… Пусто…

Словно я и не рождалась никогда… И живу не своей жизнью… Или вообще — не живу…

Аля встала, подошла к окну, чуть отодвинула штору и замерла.

— Снег выпал… — прошептала она.

— Снег?

— Ага. Это всегда как сказка… Будто все плохое осталось в прошлом, а впереди что-то новое, неизведанное, чистое… Может быть, таким бывает счастье?..

Знаешь, как только я тебя увидела там, в ресторане… У меня было ощущение, что я тебя уже видела где-то, что я тебя знаю, что… Потом, когда мы сюда ехали в автобусе, в эту квартирку, я пыталась тебя представить… Ну, какой ты…

— И какой?..

— Ты оказался еще лучше… — Аля подошла к нему, потерлась носом о плечо. — Таким, каких сейчас уже не бывает. Только ты очень грустный. Олег… А расскажи о себе. Пожалуйста…

— Из меня плохой рассказчик. Правда. Получается всегда или долго, или совсем неинтересно. — Ты говорил, что воевал…

— Про войну? Тут вся жизнь как война…

— А все-таки.

— Я действительно не умею рассказывать.

— Ну… Так нечестно!

— Может быть, потом?

— А оно будем, это «потом»?

— Обязательно.

— Олег… А фотографии у тебя есть?

— Фотографии?

— Ну да. Семейный альбом. Ты и не представляешь, как я люблю рассматривать семейные альбомы!

— А вот семейного как раз нет. Здесь нет.

— А какой есть?

— Один — старый совсем, еще детский. Другой — армейский.

Аля вернулась на постель, села по-турецки:

— Покажешь?.. Это же здорово — иметь альбом о детстве! — Она улыбнулась. — Даже если оно было трудным.

— Да нет… У меня было нормальное.

— Тем более.

— Ты правда хочешь посмотреть?

— Еще как!

Олег встал, вынул из секретера два пухлых томика. Это не были альбомы в принятом смысле: фотографии были напиханы между плотными картонными листами безо всякой системы и порядка…

— Это ты? Ушастый какой! И беззубый!

— В первом классе…

— А здесь — черный, как негр… Знаешь, ты был очень красивый мальчик.

— Да я и сейчас ничего…

— Кто бы спорил!

Аля бережно переворачивала страницы, рассматривая черно-белые фотографии…

— Ты знаешь… Наверное, жизнь раньше была счастливее… А люди УЖ точно счастливее! У них… У них глаза другие.

— Да разные были люди… Всякие. Хотя ты права: столько дерьма на поверхности не плавало.

Она открыла афганский альбомчик — он был не в пример тоньше.

— Это ваш отряд?

— Несколько человек. Здесь не все. Вообше-то в Афгане нам строго-настрого запрещали снимать, но это попервоначалу. Да и…

— Вы после боя?

— Да.

— А чего такие веселые?

— Все живы. Тогда были все живы.

— Олег… А поле боя, оно, наверное, жутко выглядело? Гончаров пожал плечами:

— Скорее странно. Да и не подходит здесь название «поле боя». Не Бородино ведь и не Ватерлоо. Засадами работали: мы на них охотились, они — на нас…

— Я не поняла, почему «странно»?

— Когда «духи» отступали, они, как правило, не уносили убитых, оставляли. Но забирали оружие и одежду. Всю одежду. Как они успевали это сделать в бою — непонятно. На выжженной земле оставались лишь обнаженные трупы. Это… От этого бывало как-то не по себе. Особенно сначала. Потом привыкли. Человек ко всему привыкает.

Аля переворачивала страницу за страницей, рассматривая снимки. Этот лежал отдельно. Он выскользнул из пачки фотографий и упал на пол.

Аля быстро подняла. Еще не рассмотрев как следует, она заметно побледнела…

— Это Афганистан? — спросила она едва слышно.

— Да.

Гончаров тоже рассматривал снимок, думая о чем-то своем, и не сразу заметил ее состояние.

— Это после боя… Вернее… Это не бой был — побоище. Нас подставили, как колченогих щенков. Погибли все, кроме троих. Здесь нас только двое, третий был в госпитале в это время.

— Погибли все… Олег, а как звали вот этого, рядом с тобой?

— Барс.

— Барс?

— Володя Егоров. Наш командир. Девушка замерла; ее рука, державшая фото, словно ослабла разом.

— Олег… Такая фотография была у нас дома… В альбоме…

— Где?

— Так вот почему мне сразу показалось, что я знаю тебя давно… Олег… Это — мой папа.