Прислуга - Кэтрин Стокетт

Сегодня тот редкий вечер, когда я дома, ужинаю вместе с родителями. Мама осторожно клюет свою порцию. Полдня она старалась скрыть от меня, что ее тошнит. Она сжимает пальцами переносицу, дабы унять головную боль, и произносит:

— Я думала о двадцать пятом, как вы считаете, это подходящая дата для приглашения, не слишком скоро?

Никак не соберусь с духом сказать ей, что мы со Стюартом расстались.

Судя по лицу, маме сегодня гораздо хуже. Она очень бледна и явно не может больше сидеть за столом. Нежно беру ее за руку и успокаиваю:

— Я узнаю, мамочка. Уверена, двадцать пятое — в самый раз.

И она улыбается впервые за день.

При виде стопки бумаги на кухонном столе Эйбилин широко улыбается. Текст напечатан через два интервала, стопка толщиной в дюйм — выглядит вполне солидно, можно поставить на полку. Эйбилин измучена не меньше, чем я, а пожалуй, и больше, ей ведь приходится работать весь день, а по вечерам еще заниматься интервью.

— Гляньте-ка, — говорит она, — это уже почти книга.

Я киваю, но впереди еще полно работы. На дворе почти август, и, хотя крайний срок в январе, нам нужно записать и обработать еще пять интервью. С помощью Эйбилин я систематизировала, сократила и художественно переписала рассказы пяти женщин, включая Минни, но они все еще требуют доработки. К счастью, глава самой Эйбилин полностью готова. Двадцать одна страница — просто и великолепно написано.

Несколько дюжин имен, цветных и белых, — порой трудно их не перепутать. Эйбилин у нас стала Сарой Росс. Минни выбрала имя Гертруда Блэк — не знаю почему. Я взяла псевдоним Аноним, но Элейн Штайн об этом пока не знает. Наш город носит выдуманное имя Найсвилль, штат Миссисипи, — такого названия не существует, но штат, ради привлечения интереса, мы решили оставить реальный. Дела в Миссисипи обстоят хуже некуда, и мы подумали, что так будет убедительнее.

Порыв ветра шевелит листы бумаги, и мы с Эйбилин одновременно прижимаем их ладонями.

— Думаете… она это напечатает? — осторожно спрашивает Эйбилин. — Когда мы закончим?

Демонстрирую фальшивый оптимизм:

— Надеюсь. Идея ее определенно заинтересовала, и она… ну, скоро начнется марш и…

И умолкаю. Я и вправду не знаю, захочет ли миссис Штайн опубликовать это. Но точно знаю, что ответственность за весь проект лежит на моих плечах — в усталых морщинистых лицах чернокожих женщин читается, как страстно они хотят, чтобы книга увидела свет. Они напуганы, то и дело косятся на дверь, боятся, что их застанут за беседой со мной. Боятся быть искалеченными, как внук Ловинии, или, того страшнее, убитыми на собственном пороге, как Медгар Эверс. На этот риск их толкает лишь одно — отчаянное желание видеть книгу опубликованной.

Да и я больше не чувствую себя в безопасности только потому, что я белая. Направляясь к Эйбилин, частенько поглядываю через плечо. Коп, остановивший меня на мосту несколько месяцев назад, стал своеобразным знаком: отныне я представляю угрозу для каждого белого семейства в этом городе. Несмотря на множество радостных рассказов, прославляющих тесные узы между прислугой и семьей, именно печальные, мрачные истории привлекут внимание в первую очередь. Именно от них кровь закипает в жилах и сами собой сжимаются кулаки. И мы обязаны сохранить нашу работу в тайне.

На вечернее собрание Лиги в понедельник я опоздала на пять минут. Мы собрались впервые за месяц. Хилли отдыхала на море, а без нее встречи немыслимы. Она загорела и полна сил. Председательский молоточек в руках, как грозное оружие. Все вокруг курят, стряхивая пепел в стеклянные пепельницы на полу. Приходится грызть ногти, чтобы не закурить самой. Я бросила шесть дней назад.

Мало того, что не хватает сигареты в руке, так я еще ужасно нервничаю, глядя на собравшихся. Насчитала уже семь женщин, так или иначе упоминающихся в нашей книге. Ужасно хочется сбежать и приняться за работу, но проходит еще два невыносимо долгих часа, прежде чем Хилли ударяет молотком по трибуне. Похоже, она и сама устала себя слушать.

Женщины встают, лениво потягиваются. Некоторые спешат домой, к своим мужьям. Другие никуда не торопятся — у них полон дом детей, а прислуга уже ушла. Торопливо собираю свои вещи, надеясь избежать разговоров с кем бы то ни было, а пуще всего — с Хилли.

Но к сожалению, не успеваю вовремя скрыться — Элизабет ловит мой взгляд, приветственно взмахивает рукой. Мы не виделись несколько недель, и, видимо, придется все же поболтать с нею. Мне немножко неловко, что давно не навещала ее. Элизабет поднимается с места, ухватившись за спинку стула: она на шестом месяце, у нее головокружения от успокоительных для беременных.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я. Она совсем не изменилась, только выпирает живот. — В этот раз полегче?

— Господи, нет, это просто ужасно, а еще три месяца.

Замолкаем. Тихонько отрыгнув, Элизабет смотрит на часы. Потом поднимает свою сумку, собираясь уходить, но вдруг берет меня за руку и шепчет:

— Я слышала про тебя и Стюарта. Мне очень жаль.

Неудивительно, что она все знает. Удивительно, что все остальные пока не в курсе. Я-то никому не рассказывала, но Стюарт, думаю, не промолчал. Сегодня утром мне пришлось соврать маме — сказать, что Уитворты уезжают двадцать пятого, в день их предполагаемого визита к нам.

— Извини, что не посвятила тебя, — бормочу я. — Не хочется обсуждать это.

— Понимаю. Ой, слушай, я побегу, а то Рэйли там с ней с ума сойдет. — Затравленный взгляд в сторону Хилли; та кивает, милостиво позволяя удалиться.

Сгребаю свои бумажки и спешу к выходу. Но тут слышу:

— Погоди секундочку, Скитер.

Со вздохом поворачиваюсь, чтобы оказаться лицом к лицу с Хилли. Она сегодня в матросском костюмчике, вроде тех, что носят пятилетние детишки. Складки юбки расправлены на бедрах, точно мехи аккордеона. В зале уже никого не осталось, кроме нас.

— Не могли бы мы обсудить это, мэм? — Она демонстрирует последний выпуск информационного бюллетеня, и я понимаю, что за этим последует.

— Прости, я спешу, мама болеет…

— Пять месяцев назад я велела тебе опубликовать мою инициативу, и вот прошла очередная неделя, а ты так и не выполнила моего распоряжения.

Внезапно меня охватывает дикая ярость. Все, что приходилось сдерживать на протяжении нескольких месяцев, вскипает и выплескивается наружу.

— Я не стану публиковать твои инициативы.

— Я хочу, чтобы эта инициатива появилась в бюллетене до начала выборов, — абсолютно невозмутимо произносит она и добавляет, воздев палец к потолку: — Или я обращусь в вышестоящие инстанции, дорогуша.

— Если ты попытаешься исключить меня из Лиги, я позвоню в Нью-Йорк Женевьеве фон Габсбург.

Мне известно, что Женевьева — кумир Хилли. Самый молодой в истории президент Лиги и, возможно, единственный человек на свете, которого боится Хилли. Но Хилли даже ухом не ведет.

— И что ты ей скажешь, Скитер? Что не выполняешь свою работу? Что таскаешь повсюду материалы негритянских активистов?

Однако я слишком разозлилась, чтобы она смогла лишить меня присутствия духа.

— Я требую, чтобы ты их вернула, Хилли. Ты взяла то, что тебе не принадлежит.

— Разумеется, я их взяла. Ни к чему тебе таскать это с собой. Что, если кто-нибудь увидит?

— Кто ты такая, чтобы указывать, что мне можно носить с собой, а что…

— Это моя работа, Скитер! Ты не хуже меня знаешь, что люди не купят ни ломтика пирога, изготовленного организацией, которая укрывает сторонников расовой интеграции!

— Хилли. — Мне нужно услышать это от нее. — А для кого же собирают деньги, продавая эти самые пироги?

— Для бедных голодающих детей Африки! — возмущенно таращит глаза она.

Жду, пока до нее дойдет ирония этих слов — она собирает деньги, чтобы помочь чернокожим по другую сторону океана, но не в своем городе. Впрочем, есть гораздо более интересная идея.

— Я позвоню Женевьеве прямо сейчас. И расскажу ей, какая ты ханжа.

Хилли расправляет плечи. На миг кажется, что мне удалось пробить брешь в ее обороне. Но тут она нервно облизывается, шумно втягивает носом воздух и заявляет:

— Знаешь, совершенно не удивительно, что Стюарт Уитворт тебя бросил.

Стискиваю зубы, чтобы она не увидела, какой эффект произвели ее слова. Но внутри я медленно оседаю. Буквально чувствую, как сползаю на пол.

— Верни мне брошюру, — дрожащим голосом повторяю я.

— Тогда опубликуй инициативы.

Разворачиваюсь и ухожу. Забросив сумку в «кадиллак», закуриваю.

Слава богу, свет у мамы погашен. На цыпочках пробираюсь на заднюю террасу, прикрываю скрипучую дверь и устраиваюсь за пишущей машинкой.

Но писать не могу. Взгляд прикован к мелким квадратикам москитной сетки. Смотрю так пристально, что, кажется, начинаю просачиваться сквозь них. Что-то внутри меня треснуло, и я начинаю испаряться. Я схожу с ума. Не слышу дурацкого телефонного звонка. Не слышу, как маму тошнит где-то в доме. Ее голос из окна: «Все в порядке. Карлтон, уже прошло». Я слышу и одновременно не слышу ничего. Только пронзительный звон в ушах.