Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Пушкин ответил на статью о себе в «Сыне Отечества» веселым письмом от 6 февраля 1823 года. «Благодарю тебя, милый Вяземский! пусть утешит тебя Бог за то, что ты меня утешил, — писал он. — Ты не можешь себе представить, как приятно читать о себе суждение умного человека. До сих пор, читая рецензии Воейкова, Каченовского и проч., мне казалось, что подслушиваю у калитки литературные толки приятельниц Варюшки и Буянова. Все, что ты говоришь о романтической поэзии, прелестно, ты хорошо сделал, что первый возвысил за нее голос — французская болезнь умертвила б нашу отроческую словесность… Благодарю за щелчок цензуре… Пиши мне покамест, если по почте, так осторожно, а по оказии что хочешь — да нельзя ли твоих стихов? мочи нет хочется». Пушкин пишет и о первой книжке «Полярной звезды» (вышла в декабре 1822-го): «Читал я твои стихи в Полярной Звезде; все прелесть — да ради Христа прозу-то не забывай; ты да Карамзин одни владеют ею». Кстати, сам Карамзин в письме Дмитриеву дал прозе Вяземского оценку очень интересную: «Милый князь Петр пишет умно, но фразами не легкими и не ясными; умнее всех наших писателей».

В «Полярной звезде» Вяземский с интересом прочел статью «Взгляд на старую и новую словесность в России» Александра Бестужева. Были в ней и лестные слова в адрес Вяземского: «Остроумный князь Вяземский щедро сыплет сравнения и насмешки. Почти каждый стих его может служить пословицею, ибо каждый заключает в себе мысль. Он творит новые, облагораживает народные слова и любит блистать неожиданностию выражений. Имея взгляд беглый и содержательный, он верно ценит произведения разума, научает шутками и одевает свои суждения приманчивою светскостию и блестками ума просвещенного. Многие из мелких его сочинений сверкают чувством, все скреплены печатью таланта… Его упрекают в расточительности острот, но это происходит не от желания блистать умом, а от избытка оного». В феврале 1823 года Вяземский смог познакомиться с Бестужевым, который приехал в Москву. Оказался он драгунским поручиком, был весел и общителен. Вяземский сразу почувствовал, что Бестужев влюблен в литературу искренне и бескорыстно.

Они отобедали вместе. Возможно, уже тогда Бестужев присматривался к Вяземскому не только как к широко известному писателю, но и как к потенциальному политическому деятелю. Через два года, осенью 1825-го, именно Александр Бестужев сделает в Москве «весьма неопределенную и загадочную» попытку привлечь князя в тайное общество. Попытка эта найдет в Вяземском «твердое отражение»…

Будущие декабристы, к числу которых принадлежал и Бестужев, давно обратили внимание на Вяземского. С некоторыми из них — Николаем Тургеневым, Никитой Муравьевым, Михаилом Орловым — он был в дружеских отношениях; знал довольно близко Лунина, Пущина, Пестеля, Федора Глинку, Завалишина, Сергея Муравьева-Апостола, Якушкина, Штейнгейля, Рылеева, Евгения Оболенского; переписывался с Сергеем Волконским, Вадковским; наконец, некоторые декабристы доводились ему родней (Сергей Трубецкой — троюродный брат Веры Федоровны и сосед Вяземского по имению). Он охотно делился с этими людьми своими мыслями о политическом и экономическом устройстве России, снабжал списками самых острых своих стихотворений. Его политические требования — конституция, парламент, отмена крепостного права — совпадали с программой созданного в 1821 году Северного общества. Декабристы считали Вяземского одним из виднейших деятелей русской оппозиции. Что же помешало ему, пылавшему свободолюбием, заклеймившему деспотизм в «Негодовании», встать в ряды тайного общества?

Сам князь Петр Андреевич полусерьезно на этот вопрос отвечал так: «Честному человеку не следует входить в тайное общество хотя бы затем, чтобы не оказаться в дурном обществе». Для него была неприемлема сама тактика заговора, а тем паче вооруженной борьбы против какой бы то ни было законной власти. «Горсть людей… никогда не вправе по собственному почину своему распоряжаться судьбами Отечества и судьбами тысяч и миллионов ближних своих, — писал он. — Восставая против злоупотреблений настоящего… эти господа сами покушаются на величайший произвол: они присваивают себе власть, которая ни в каком случае им законно не принадлежит. Они в кружке своем… тайно, притворно, двулично замышляют дело, которого не могут они предвидеть ни значение, ни исход. Можно сказать почти утвердительно, что никакое тайное политическое общество не достигло цели своей: оно никогда и нигде никого и ничего не спасало, но часто проливало много неповинной крови и губило много жертв».

Это писалось в 1876 году, когда в России вовсю действовала «Земля и воля». Более чем сомнительно, чтобы отечественные террористы читали на досуге статьи престарелого поэта, но если читали, то можно представить, какое веселье у них вызывали наивные рассуждения князя о «законной власти» и «величайшем произволе»!.. Тайные общества новой генерации давно готовы были пролить океаны неповинной крови ради счастья грядущих поколений. Вяземский умер за сорок лет до революции, но, к счастью для себя, не верил, что она может произойти в России. «Законная власть» казалась ему незыблемой, между тем как уже в 1878-м, в год его смерти, она была сильно подточена изнутри.

Однако главная причина его отказа от декабризма крылась даже не в незаконных методах борьбы и не в «произволе». Яркий и честолюбивый индивидуалист, Вяземский выше всего на свете ценил свободу личности и самовыражения и подчиняться кому бы то ни было ни в образе мыслей, ни в творчестве не желал (именно поэтому он всю жизнь упорно подчеркивал свою — личную и творческую — самостоятельность и оригинальность). Тайное же общество требовало подчинения «личной воли своей тайной воле вожаков». «Хорошо приготовление к свободе, которое начинается закабалением себя», — едко говорил князь Петр Андреевич. Именно поэтому его членство в варшавской масонской ложе ограничилось единственным ее посещением: закабалять себя кому бы то ни было Вяземский не собирался.

«Тайно, притворно, двулично»… Ни тайным, ни притворным, ни двуличным Вяземский не хотел и не мог стать. Он не мог отдать все свои помыслы заговору, отречься от себя и своего призвания, вести двойную жизнь. Да и не видел он особенного мужества в том, чтобы хулить правительство тайно. По его мысли, лишь гордая аристократическая фронда, совершенно открытая и потому уязвимая, имела право на высокое звание гражданского подвига, подвига бытия. И фронда Вяземского не нуждалась в заговорах и конспиративных квартирах, ибо сама ценность ее как политического явления состояла в легальности. Он готов был говорить — и говорил — правду, но не за спиной, а в лицо.