Ленинград в борьбе за выживание в блокаде. Книга вторая: июнь 1942 – январь 1943 - Геннадий Леонтьевич Соболев

Сегодня в городе попал под артобстрел. Весь день гремит канонада. Отчетливо доносится пулеметная стрельба. Все силы города брошены на подготовку к зиме. Ломаются по всему городу деревянные дома, сараи, бараки. Рубят окружающие Ленинград леса. Чинятся водопровод, канализация, отопление, устанавливаются буржуйки, заделываются разбитые окна и двери. С заводов вывозится не только станочное оборудование, но и готовая продукция, могущая найти применение на Большой земле. Окруженный Ленинград, перенесший так много, находит в себе силы помогать Союзу.

В Ленинграде богатейший станочный парк. Ленинградские станки, котлы, турбины оживут на другом месте.

Ленинград, о Ленинград! Моя жизнь и судьба связаны с судьбой этого города, славного своими традициями.

Счастлив, что живу в нем. Я еду по улицам города, моего города. Когда есть свободное время, прошу шофера медленно проехать по Миллионной мимо Эрмитажа, обстрелянного немцами, мимо Зимнего, Адмиралтейства, по набережной мимо Медного всадника, Синода, вокруг Исаакия, по притихшему Невскому. Невыразимое чувство охватывает меня. По пустынным улицам, мимо застывших заводов еду к себе на окраину. Патрули проверяют пропуска – 5-ая ГЭС? Проезжайте.

При райкомах руководящий персонал предприятий начал занятия по тактике уличных боев. Обучаются, в первую очередь, директора, парторги, предзавкомы, секретари комсомола.

С IX поголовное обучение всех способных носить оружие.

Ленинградцы. Блокадные дневники из фондов Государственного мемориального музея обороны и блокады Ленинграда. СПб., 2014. С. 113–114.

Из дневника инженера 7-й ГЭС И. Д. Зеленской

22/VIII [42] – последние дни чаще выхожу на волю. Случаются и всякие поручения и предлоги. Только теперь стало заметно, как малолюден Ленинград. Даже трамваи при их малочисленности и то днем ходят полупустые. Но все еще много ходячих скелетов. Даже лето с теплом, и зеленью, и витаминами не в силах их поправить. Среди этих страшных, обреченных людей глаз с особым чувством вылавливает здоровые, цветущие лица. Это, главным образом, девушки, и если они не в военной форме, то, конечно, можно заподозрить в них «девушек из столовой», эту единственную зимой прослойку населения, сохранившую нормальный вид, хотя и без особой чести для себя. Но сейчас уже не вдаешься в эти подробности. Просто радуешься свежей здоровой молодости рядом с такими же девушками, высохшими как хвощ, на неправдоподобно тоненьких ножках-палочках или, наоборот, на отекших как тумбы, в бинтах и перевязках, от вида которых сжимается сердце. С каким трудом они вскарабкиваются на ступеньку трамвая, в то время как сзади всегда какой-нибудь озлобленный голос ругает их за медлительность. Люди стали нервны и злы, и если раньше трамвайная публика не отличалась кротостью, то сейчас прямо жутко, то и дело вспыхивают грубые стычки из-за всякой малости. Да, нервы у нас так себе. Это и на себе чувствуешь.

Почему-то очень много засохших деревьев на улицах. Вдоль Кировского чудесные круглые липы на добрую половину торчат как обтрепанные черные метлы, но цветники зато опять появились к концу лета. То там, то сям пестрят веселые клумбы, и это радостно тоже, как признак возвратившейся жизни. Пользуясь относительной свободой, я не поленилась с Обводного отправиться на Петроградскую в Ботанический. Мне давно хотелось посмотреть выставку съедобных диких растений. Самый Ботанический превращен в громадный огород, для входа, конечно, закрыт, и на выставку пришлось пробираться с Песочной. Выставка – одна комнатка в деревянном доме – оказалась на замке, и я проявила много настойчивости, пока нашла сотрудника сада, который для меня, единственной посетительницы, ее отпер. Посмотрела не без интереса и, в частности, установила, что сама я откармливаюсь непризнанными травками – мать-мачехой и моей любимой кудрявой, которая из опроса ботаников оказалась чернобыльником, совсем не рекомендованным для питания. Но на мне эксперимент дал только удачные результаты, о чем я им и доложила в порядке расширения опыта. Оранжереи в эту зиму почти все погибли. Сотрудники говорят об этом с болью, отворачиваясь. И действительно, это боль – гибель такой мировой сокровищницы, пережившей 18-19-е годы. Я спросила, почему же тогда умудрились сохранить, а сейчас не удалось. И мне ответили: условия были такие же, но люди такими не были.

30/VIII [42] – в Ленинграде продолжается затишье. Вся тревога, все напряжение скопилось на юге. Последние два дня сводки немного хуже. Хоть немного задержалась эта страшная лавина, кое-какую инициативу проявляют наши лишь под Москвой. Правда, успехи еще далеко не пропорциональны потерям, но так жадно ловишь всякий проблеск надежды. А все-таки, в период такой страшной опасности, мы – отдельные люди и громадная страна, не почувствовавшая еще прямых ударов войны, – мы слишком спокойно живем. Недавно была статья Эренбурга, взывающая к тому, чего нам не хватает – к целеустремленности. Как и всякая газетная статья, она звучит на слишком высокой ноте, но из всех наших журналистов и просто газетчиков только Эренбург находит иногда настоящие, жгучие слова. И вот, что-то из этой статьи дошло до меня, заставило оглянуться вокруг и с беспощадной ясностью констатировать, что все мы, даже обитатели фронтового города, живем своими интересами, своим бытом, самосохранением и т. д. и очень мало – войной, фронтом. И когда они не напоминают о себе воздушной тревогой, свистом снарядов, мы совсем успокаиваемся, забываем, погружаемся в блаженное отдохновение от внешней и внутренней тревоги. Это значит – нет напряжения всех сил, захватывающего всех и каждого, которое одно может противопоставить что-то немецкому, целеустремленному натиску. Такая мелочь, перерастающая в важный факт, – наши девушки в свободное время вяжут бесконечные кружева. Я сама мастерю какие-то платочки и вышивки, а между тем это время можно использоваться на шитье для армии. Я дала себе слово наладить это дело. Тут же поговорила с Чистяковым, но вот уже три дня прошло, а ничего я еще не сделала. То же самое и с РОККовскими делами. Можно и должно многое сделать при достаточном напряжении воли, но, как я сама говорю беспомощно, – руки не доходят. И ведь как будто действительно некогда, но, по совести, полдня занято своими бытовыми делишками, а остальная половина служебными и общественными – и нужными, и не очень нужными. В конце концов мы заслуживаем свою судьбу. Сейчас не такое время, чтобы можно было рассчитывать, что кто-то тебя защитит, за тебя сделает самое важное. Нет, каждый должен делать это важное и не забывать о нем ни на минуту.

«Я не сдамся до последнего…». Записки из блокадного Ленинграда / отв. ред. В. М. Ковальчук. СПб., 2010. С. 115–116.

Из дневника востоковеда А. Н. Болдырева

1942 г.

24-е августа.

Кажется, живот перенес все благополучно. Побаиваюсь за Машу. Страшно сыт с