Тень Земли - Mихаил Ахманов

Хайло жадно следил за ним.

– Тесные камеры у «штыков», – вдруг заметил он с тоской.

– Тесные, – согласился Саймон, отжимаясь от пола.

– Были бы посвободней, сажали бы в них двоих. Скажем, тебя и меня.

Саймон поморщился, но промолчал.

– И я бы тебя опустил, – мечтательно произнес Хайло.

Глаза Саймона оледенели.

– Это вряд ли, козлик. Ты уж прости, но в телки я не гожусь.

– Да ну? – Хайло поскреб ножиком в бороде. – А кто ты такой, хуянито? Кто, чтоб на меня тянуть?

– Сам дьявол! – рявкнул Саймон, отвернулся, лег на полу у решетки, расслабил мышцы и сфокусировал взгляд на фонаре. Он не дремал и не пытался погрузиться в транс, но задержавшись в сумеречной переходной зоне между явью и сном, отдался смутным грезам и видениям, которые текли, струились и мерцали на границе сознания, будто радужные всполохи на мыльном пузыре. Лица Марии, Майкла-Мигеля и Пашки поочередно всплывали перед ним, а следом явилась мысль: ты в ответе за тех, кого приручил. Еще он видел Чо-чингу и Дейва Уокера, своих учителей; они странным образом слились в единое существо, в гиганта-гекатонхейра с пламенно-рыжей бородой, шептавшего ему: «Будь одинок!.. Жизнь принадлежит сильным, и лишь одинокий по-настоящему силен». Потом перед ним возникла Земля – такой, какой он разглядывал ее с орбиты: шар, окрашенный синим и зеленым, с пятнами белых облаков и темно-бурых безжизненных территорий, протянувшихся по всем континентам. Саймон стремительно спускался к одной из таких пустынь, откуда-то зная, что это – Разлом; он видел пляску теней в его кратерах и слышал голос Майкла-Мигеля, читающего стихи.

Мертвые тени на мертвой Земле последнюю пляску ведут… Мертвые, но опасные, и могущество их в том, что сразить их не может никто, кроме другой тени.

С этой мыслью он очнулся.

Тускло горел фонарь, висевший на потолочном крюке, оба конца коридора были затянуты тьмой, из камеры Хайла доносился раскатистый храп, и смрадный густой воздух обволакивал и колыхался над ним, лишая привычной остороты обоняния.

Время, подумал Саймон. Его ладони легли на прутья решетки, пальцы сжались, обхватывая толстые железные стержни, мускулы напряглись в неимоверном усилии; он уперся босыми ногами в стену и ссутулил плечи, чувствуя грохот крови в ушах и ее привкус на прокушенной губе. Решетка подалась с протяжным жалобным скрипом. Кончики стержней, уходивших в потолок и пол, крошили камень, прутья гнулись и раздвигались, уступая силе человеческих мышц. Алая струйка скользнула по подбородку Саймона, что-то теплое капнуло на колено. Он перевел дыхание, откинулся к стене и с минуту сидел в неподвижности, созерцая дело своих рук. Главное, чтобы прошла голова…

Ему удалось протиснуться между прутьев, ободрав кожу на висках, груди и лопатках. Храп в камере соседа смолк,потом возобновился с удвоенной силой, но звучал теперь как-то ненатурально – чудилось, будто Хайло высвистывает затейливые рулады напоказ. Саймон сделал пару осторожных шагов, всматриваясь в темную скорченную фигуру за решеткой.

Нож… Где-то должен быть нож.

Он не сопротивлялся, когда длинные руки стремительно вскочившего крокодильера сомкнулись на его предплечьях, подтягивая ближе. Теперь их разделяла только решетка, толстые прутья, между которыми можно было просунуть ладонь. Страшная физиономия маячила перед Саймоном, смрад сделался еще сильнее.

– А ты ловкач, козлик, – прорычал Хайло, обхватив Саймона за шею одной рукой, а другой вытаскивая нож. – И вправду решил удрать! Ловкач! Сквозь решетку пролез. Мясо, должно быть, без костей, а? Ну, это мы проверим.

Он поднес тускло блеснувший клинок к горлу Саймона, отпустил его шею и принялся возиться с завязками штанов, приговаривая:

– Повернешься ко мне задом, хуянито, задом, говорю… И стой смирно, не дергайся, а то на меха порежу! Ежели все у нас будет чин чинарем, по-доброму, значит, согласию, тогда, глядишь, и отпущу. Хо-хо! – Он хохотнул, брызгая слюной. – Отпущу, и ты отсюдова уберешься, вылезешь как-нибудь за дверцу, а там «штыки» тебе приложат в лоб. Жалко, конешно. Гладкий ты, добро пропадает. Арр-ха!

Крокодильер взревел и коротко выдохнул, когда железные пальцы врезались ему под ребра, словно клинок копья цухи-до. Сообразуясь с тайятским Ритуалом Поединков, Саймон предпочел бы выпустить кишки Хайлу в каком-нибудь романтическом месте – среди камней и скал у морского берега, на лесной опушке под развесистыми пальмами или, на худой конец, в приюте любви. Приют любви вполне бы подошел, мелькнула мысль, если учесть намерения крокодильера. Но выбирать не приходилось. Он вырвал нож из бессильных пальцев, ударил Хайло ребром ладони в горло и отщвырнул подальше от решетки. Потом пробормотал:

– Верно сказано: в любом человеке есть что-то хорошее. Этот, по крайней мере, недолго сопротивлялся.

Затем Саймон снял с крюка фонарь, прикрыл его рубашкой и твердым шагом направился к двери. Замок здесь был примитивным, но с ним пришлось повозиться – его, вероятно, не смазывали лет пять, а может, и все десять. Наконец он очутился на лестничной площадке и всей грудью вдохнул теплый затхлый воздух. После вони и смрада в покинутом коридоре он показался Саймону благоухающим бальзамом.

Наверху царила тишина, если не считать далеких и неопасных звуков – скрипа сапог и кашля часового. Неслышно ступая босыми ногами и чуть заметно подсвечивая фонарем, Саймон начал спускаться вниз по лестнице. Под его ступнями был шероховатый растрескавшийся камень, однако иногда попадалось что-то мягкое, шелестящее или колючее – бумага и обрывки волосяных веревок, казавшиеся в тусклом свете сплетением древесных корней. Это убедило Саймона, что он идет по верному пути.

Ступеней было сто двадцать шесть; значит, считая с тюремными этажами, он спустился метров на сорок. Но это едва ли четвертая часть от полной высоты утеса, и Саймон казался самому себе почтовым голубем, замкнутым в поднебесной голубятне. Найдет ли он выход, чтобы расправить крылья и устремиться в небо? Это сейчас занимало его не больше, чем пустота в желудке.

Лестница кончилась. Под ногами шуршала бумага – видимо, остатки упаковки, которую срывали и бросали здесь, не затрудняясь вынести наружу. Посветив фонарем, Саймон двинулся к широкой и высокой двери из потемневшего дерева, усеянной металлическими заклепками. Что-то метнулось под стеной и исчезло с пронзительным писком – мышь. или крыса, единственный страж позабытого хранилища, неоспоримый владелец бумажных гор, картонных равнин и залежей старого клея.

Дверь, к удивлению Саймона, была незапертой. За ней простиралась обширная полость, которую он не мог осветить фонарем; слабый дрожащий свет выхватывал ряды сколоченных из досок стеллажей, вначале пустых, а затем набитых посеревшими от пыли папками. Потолок оказался невысоким и волнистым, но пол – довольно ровным, как и стены за полками; кое-где в них темнели ниши, пустые или набитые все теми же папками, кипами прошитых бумаг с сургучными печатями и неразборчивыми надписями. Отряхнув с одной из папок пыль, Саймон прочитал: «Протоколы и решения Государственной Думы ФРБ. Год 2352». Далее шли годы 2351, 2350, 2349-й, и это подсказывало, в какую сторону двигаться, чтоб перейти к более ранним временам. Отсчитав с полсотни шагов, он почувствовал, что выбрался из лабиринта полок, остановился и поднял фонарь над головой.

Саймон увидел небольшое свободное пространство, стиснутый стеллажами пятачок с прогнившим письменным столом – ножки его были изгрызены, поверхность усеивал мышиный помет. Над столом свисала большая керосиновая лампа на трех цепях, рядом валялись остатки табурета и переломанные ящики, на полу расползалась клочьями тростниковая циновка.

Старый Архив… Пыль и плесень, горы никому не нужных бумаг, полутьма, запустение.

Саймон задрал голову, всматриваясь в потолок. В отличие от верхних помещений, пробитых взрывами, эта полость была, несомненно, естественной. Довольно большая пещера в скале, невысокая, неопределенной формы, с прочными сводами, державшими тяжесть башен и стен, что выстроены наверху. Когда-то она служила для первопоселенцев убежищем или складом; натеки застывшего камня, выровненный пол и ниши молчаливо подсказывали, что здесь поработал излучатель.

На мгновение Саймон прикрыл глаза, увидев другую пещеру – огромный великолепный грот, полный сокровищ и тайн, где на персидских коврах восседали фигуры в ярких восточных одеждах, где сияли драгоценные камни на рукоятях и ножнах сабель, блестело серебро доспехов и высился посередине сказочный корабль Синдбада Морехода – резное дерево, башенка на корме, лазурь окрашенных бортов, свернутые шелковые паруса.

Аллах Акбар, Счастливая Аравия, музей эмира Абдаллаха, синеглазого потомка прекрасной Захры ад-Дин и Сираджа ат-Навфали – Сергея Невлюдова, если припомнить его настоящее имя. Человека, который оставил так много и настолько мало – Пандус, возможность странствовать и рассе-, ляться среди звезд, но ничего о себе. Почти ничего. Единственной вещью, принадлежавшей ему, являлась статуэтка кошки, самый драгоценный экспонат подземного музея. Саймон увидел ее будто бы наяву: белое тельце и голова с настороженными ушками, пепельно-серый хвост, приподнятый и изогнутый над спинкой, лапки на округлом металлическом пьедестале. Глаза бирюзовой голубизны, шея чуть-чуть вытянута, головка склонена, будто зверек разглядывает что-то у своих передних лап. Возможно, поза была самеком: в подставке хранился компьютерный диск с записями Невлюдова – тот, о котором Саймон рассказывал Марии.