Одиночество вещей - Юрий Козлов

— Леонтьев, ты что, твою мать! К птицам хочешь? Не видишь, смерч идёт!

Подивившись, что Господь изъясняется подобно тряпичной бабушке и определённо знакомым голосом, Леон в три прыжка забрался в машину.

За маленьким толстым, похожим на штурвал, с гербом, рулём, как космонавт в высоком кресле, восседал бывший десятиклассник Плаксидин, по кличке «Эпоксид». Тот самый, похожий на древнегреческого эфеба, редкий школьный гость, обучавший вечерами дамочек каратэ и шейпингу в спортивном кооперативе «Бородино». Помочившийся когда-то в школьном туалете на учебник обществоведения, авторами разделов которого были родители Леона. Ни с того ни с сего объявивший Леона евреем.

Сейчас, впрочем, Эпоксид уже не походил на древнегреческого эфеба. Черты его лица огрубели. Взгляд был исполнен равнодушия и презрения к миру, которые Эпоксид не считал нужным скрывать. Где-то подлец загорел. Могучие коричневые бицепсы распирали короткие рукава трикотажной рубашки. Шея была как из камня. Конечно же, на литой каменной шее болтался золотой медальон.

— Время деньги, — почему-то вместо «спасибо» сказал Леон.

— По тебе незаметно, — усмехнулся, трогая машину, Эпоксид.

«Боже, — подумал Леон, расслабляясь в плотном, мягком, объявшем его до самой души кресле, — неужели вот так до самой Москвы?»

Эпоксид в десять секунд разогнал машину до ста двадцати. Хотя — в выбоинах и лужах — шоссе не располагало к столь стремительной езде.

Похоже, Эпоксид вымещал на машине злобу. Он сам не понимал, зачем подобрал почти забытого, промокшего, со странническим нечерноземным рюкзаком за плечами придурка, когда-то учившегося с ним в одной школе, двумя классами младше? Как вообще его узнал? Как вспомнил фамилию? Что он явился орудием Божьего промысла, исполнил волю Божью, такое, естественно, не могло прийти в голову Эпоксиду. Поэтому ему оставалось только злиться и давить на газ.

Рассекая воздух, птицей-тройкой летела по шоссе синяя машина. Казалось, нет в природе силы, способной догнать, остановить её.

— Откуда едешь? — Леон случайно посмотрел в зеркало, обнаружил, что, оказывается, они не одни.

На заднем сиденье спала женщина в богатом светящемся спортивном костюме. Не сильно молодая, но ухоженная, крепкая, с лицом не столько интеллектуальным, сколько жизнелюбивым и волевым.

— Из Испании. Её зовут Лени, — нехотя ответил Эпоксид сразу на все вопросы. После чего погрузился в долгое молчание. Его можно было понять. Мало того, что неизвестно зачем подобрал Леона, так ещё должен отвечать на его вопросы!

Леона вполне устраивало домчаться до Москвы в молчании. Он прикрыл глаза, подумал, что никому на трассе не обогнать их синюю птицу-тройку.

Но понял, что ошибся, услышав недовольное мычание Эпоксида.

Раздолбанный грязный «Запорожец» не на родных, впрочем, а тоже на широких низких колёсах играючи обошёл их.

— Странно, — процедил Эпоксид, прибавил газу, но «запор» как был, так и остался впереди. Мало того, пошёл волнисто, в корне пресекая всякую попытку себя обогнать.

Эпоксиду это не понравилось. Он попробовал обштопать «запор» по обочине. Не вышло. Тогда Эпоксид чуть приотстал, а когда дорога пошла под гору, порывистыми ударами ноги по педали («Тут турбинный двигатель», — объяснил он Леону) разогнал машину до ста семидесяти. Но и эта несоветская скорость оказалась по плечу диковинному «запору». Он не уступил дороги.

— Трёхсотсильный гоночный движок, — констатировал Эпоксид, — приклепали к нивской раме, натянули «запоров» корпус, как презерватив.

На каждую птицу-тройку, подумал Леон, сыщется ещё более лихая. Единственно, странно было, что Господь не позаботился о пристойном для неё оперении. По внешнему уродству «запор» мог соперничать разве лишь с отменённым в объединённой Германии «трабантом». Вероятно, птица-тройка не Божья птица, решил Леон. Или же таинственных ездоков устраивал внешний вид из машины.

Гонки разбудили Лени.

— О! Гутен таг! — вымолвила она, увидев Леона.

— Эр ист майне фройнде аус дер Москау, ферштейн? — объяснил Эпоксид.

Впереди опять замаячил сатанинский «запор». Теперь он, медленно снижая скорость, двигался точно по осевой. Они шли вплотную — могучим литым немецким передним бампером в кривой, как ятаган, узкий, заляпанный грязью, на соплях держащийся задний бамперишко «запора». Ничего нельзя было разглядеть сквозь тёмные, как смерть, стёкла «запора».

— Как знаешь, — угрюмо произнёс Эпоксид. Чего не было на его окаменевшем лице, так это страха. Жизнь, какой он жил, предполагала возникновение подобных, нештатных, как выражаются социологи, ситуаций. По всей видимости, Эпоксид представлял, как действовать в данной.

Собственно, и Леон догадывался.

Необходимо было приотстать, нарастить скорость и, воспользовавшись превосходством мощи, массы, бампера германца, смести, как мусор, с пути «запор». Только вот, мелькнула мыслишка, не затем сокрытый за тёмными, как смерть, стёклами народец установил на «запоре» трёхсотсильный гоночный движок, чтобы их вот так запросто сметали с пути.

Что-то тут было не так.

Пока Леон решал, тревожить или не тревожить своими соображениями Эпоксида, тот в точности исполнил манёвр.

Когда несокрушимый германский бампер коснулся тощей «запоровой» задницы, «запор» резко ушёл вперёд, затем непроглядное стекло откинулось, как крышка ларя, два ствола — один в лоб Эпоксиду, — другой Леону — выставились из салона. Над стволами усмехались в усы чёрные небритые лица и, кажется, кепка-аэродром, как шляпка поганого гриба, маячила в глубине салона на голове водилы.

— Хачики! — Эпоксид попробовал уйти на обочину, заметался по шоссе.

Хачики только укоризненно качали головами, упреждая судорожные попытки перемещением стволов.

Потом им надоело.

Один из них махнул рукой: хватыт, поигралы! «Запор» начал притормаживать.

Эпоксид, однако, и не подумал подчиниться.

— Стекло им дырявить не с руки, — предположил он, — побегаем! — Чуть не подцепил бампером «запор».

Тому пришлось наддать.

Самодеятельность Эпоксида пришлась хачикам не по вкусу. Один далеко выставил чудовищную длинную обезьянью руку с автоматом, как с пистолетом в ладони, дал вверх очередь, демонстрируя, что патронов в достатке. Он больше не улыбался, закалившийся в горах Карабаха, а может, Осетии, или Абхазии, или Ингушетии хачик. Чёрные блестящие вороньи глаза его пылали наркоманической яростью.

Меньше всего на свете Леону хотелось оказаться в его власти. Он понял, что все эти сообщения о содранной с живых людей коже, ожерельях из ушей, отрубленных головах, облитых бензином и заживо сожжённых, — не вымысел.

Лени заверещала по-немецки, обхватила за шею Эпоксида. Тот, захрипев, едва вырвался.

Появление Лени вызвало у хачиков оживление. Пока они обменивались впечатлениями, Эпоксид ещё раз попытался уйти. Хачику пришлось вразумлять его второй очередью.

— Значит, так, — в нос, чтобы хачики не разобрали по губам, прогнусил Эпоксид. — У тебя под сиденьем пистолет, итальянский, «беретта», заряжен, всё в порядке. Подденешь ногой, нагибаться не надо, снимешь с предохранителя. Я буду тормозить. У них всё внимание на меня. Стреляй, понял? Я сразу буду уходить. Только попади! Умоляю тебя попади! Против двух «калачей» нам не светит.

До Леона вдруг дошло, что Эпоксид обращается к нему. И Лени шепчет сзади, как будто Леон понимает по-немецки.

— Сквозь стекло? — тупо уточнил он.

— Не можешь, отдай пистолет бабе! — прошипел Эпоксид.

«А как же «не убий»?» — подумал Леон, но вышло вслух.

— Не убий? — Вряд ли Эпоксид слышал про такую заповедь. А если слышал, то не придавал ей большого значения. — Ты и не убьёшь. А вот нас точно убьют, — произнёс с величайшей досадой.

Леон ногой, как кочергой из печки, вычерпнул из-под сиденья никелированные гаечные ключи, какие-то другие инструменты. Не иначе как Эпоксид собирался открывать автомастерскую.

— Заложили перед таможней, — объяснил он. — А зря. Пятьдесят марок взял, литровку виски и отвалил.

«Беретта», как золотая рыбка в стариковский невод, попалась с третьего раза.

Леон под немигающим взглядом хачика опустил руку. Рука сама стиснула рукоятку. Леон почувствовал, что не властен над живущей своей жизнью рукой, как ящерица над оторванным хвостом. Хотя рука пока вроде бы была на месте. Она рвалась стрелять, стрелять, стрелять, чтобы хачик умер немедленно, а Леон завтра, послезавтра, на третий день, когда Бог захочет. Только не сейчас.

Тьма была как при солнечном затмении.

В гонке с хачиками как-то забыли про смерч. Между тем уже не единичные ракеты-деревья, а целые баллистические рощи стартовали с обочины. Как будто Господь нажал красную кнопку. Каким-то вдруг необычайно гладким, без единого ухаба, и тихеньким сделалось шоссе.