Уцелевший - Эрик Хелм

— Ни единому твоему слову я сейчас не верю, — возразила Эрна. — Не хочешь рассказывать — не надо, я не в обиде. Только ответь, если это действительно был заблудший волчина, — почему ты велел мне закрыть глаза? Эка невидаль, волк!

Родриго предусмотрительно пропустил последний вопрос любовницы мимо ушей.

— Даже если наша лошадка исчезла бесследно — в чем я отнюдь не убежден, — можно продолжить путь без особых трудностей. Оружие при нас. Бедняга Марфиль остался лежать на тропе. Я устрою тебя в уютной развилке ветвей, повыше от земли, а сам отправлюсь к дороге, заберу переметные сумы, вернусь — и мы соорудим преуютное беличье гнездышко, теплое и безопасное. Скоротаем ночь, а поутру двинемся в дальнейший путь, — правда, уже пешком, но это еще не самая большая беда в подобном путешествии, поверь.

— Я боюсь оставаться одна, — заявила Эрна. — Хочешь идти к тропе — пойдем вместе.

— Хорошо, — вздохнул Родриго.

* * *

Развилку подобрали на славу — тройную, надежную, просторную. Испанец выложил ее нарубленными сучьями, набросал сверху толстый слой мягкой травы, даже умудрился обнести это незамысловатое пристанище подобием низенького редкого плетня, дабы ненароком не свалиться во сне с высоты восьми или девяти футов. Беглецы забрались наверх, тесно прижались друг к другу, плотно укутались толстым всадническим плащом Родриго. Рыцарь, совершенно обессиленный напряжением последних суток, уснул почти тотчас, но Эрна де Монсеррат, чудесным образом отдохнувшая за полчаса, подаренных мудрым хранителем, еще долго лежала, глядя сквозь филигранную листву на золотые, серебристые, синеватые звездные россыпи, мерцавшие в недосягаемой вышине, до которой хоть всю жизнь пытайся долететь — не долетишь, даже если иметь орлиные крылья и мчаться без передышки и не останавливаясь ни на один миг... А быстро ли можно перенестись туда мыслью? Да во мгновение ока! И увидеть все-все звездочки именно такими, какими представляешь с далекого детства... Просто взять — и мигнуть, и вот мы уже на той, серебряной, трепетно сверкающей прямо над головой... Она совсем крохотная, не больше травянистого пригорка, на котором маленькая Эрна любила растягиваться, подставляя лицо горячим лучам июньского солнца. Лучи просачивались через тонкую кожу сомкнутых век розовым светом, а рядом жужжали невидимые пчелы, благоухали медунка и клевер, терпко пахли зноем сохнущие травы, чьих названий девочка еще не зна...

Эрна и сама не заметила, как уснула. Впрочем, заметить перехода от бодрствования к дремоте не удается, наверное, никому из живущих.

* * *

Четыре дюжины копыт грохотали по Хэмфордской тропе, и сплошной, густой гром, в котором было уже ни отдельного случайного лязга подковы о подвернувшийся камень не различить, ни всхрапа не разобрать, ни гиканья не расслышать, катился по лесу, точно исполинский чугунный шар, запущенный рукою великана, вздумавшего поиграть в кегли.

Погоню Бертран де Монсеррат затеял серьезную и основательную.

Шестерых всадников сопровождали запасные, или, как тогда принято было говорить, заводные лошади. Преследователи, по распоряжению барона, сменяли скакунов, едва лишь обремененные тяжестью наездников кони обнаруживали первые признаки усталости. Бертран обучился этому способу у азиатских кочевников и мог покрывать огромные расстояния в сроки, немыслимые для тогдашнего европейского кавалериста, ибо заводная лошадь рыцаря, как правило, несла на себе либо поклажу, либо оруженосца.

Гром катился по Хэмфордскому лесу, чьи четвероногие и пернатые обитатели уже вторую ночь сидели по норам и гнездам, берлогам и лежкам, дуплам и колодам, загнанные туда окутавшим чащобы ужасом.

Лес продолжал безмолвствовать, но гул и грохот копыт не давали Бертрану обратить хотя бы мимолетное внимание на столь необычайное и необъяснимое явление, а кипевшая в груди ярость заглушила бы любые вопросы, даже задай их сам себе полупомраченный рассудок де Монсеррата.

Шэгг, охотничий пес, потомок страшных молосских волкодавов, служивших Александру Великому бойцами, а римлянам, — которые, собственно, и доставили породу на Британские острова, — римлянам служившие палачами на цирковых аренах, где травили зверьми христиан, — Шэгг быстро и уверенно привел погоню к затерянной хижине. Преследователи миновали место побоища, где над лошадиными и людскими телами уже вовсю потрудились вороны. Изображать особое огорчение безвременной гибелью стряпчего Бертран посчитал излишним, а собака, немного пометавшись, возвратилась назад и ринулась по малоприметной боковой тропке, ведшей прямиком на прогалину.

Здесь начало твориться необъяснимое.

Ни увещевания отца Беофреда, ни собственный упадок сил, наступивший после столь неожиданной беседы с головою Торбьерна, по-прежнему торчавшей над зубцами парапета, — ни командир, ни воин, ни слуга, ни конюх не дерзали приблизиться и выдернуть на совесть установленную испанцем пику — не смогли отвратить баронских мыслей от немедленного мщения. Иветта сказала, что неволей рассталась со своими спутниками там, где несколькими часами раньше люди Родриго перебили королевский отряд. Резонно было предположить: испанец и баронесса во весь дух улепетывают к востоку, по соображениям простой скорости надлежало не задерживаясь торопиться дальше.

Однако странное, почти болезненное любопытство толкнуло Бертрана поглядеть на хижину, в которой нелюбимую, но сладостную жену его подвергли позору и насилию. Де Монсеррат не задавался вопросом: зачем? Он рявкнул не допускавший возражений приказ и пустил коня вослед Шэггу.

Выскочив на поляну, свирепый, неукротимый пес неожиданно обмяк, поджал хвост, заскулил и несомненно бросился бы вспять, не перехвати его ловчий Томас. Лошади вели себя так же странно: плясали, пятились, поводили головами, пронзительно и перепуганно ржали.

Выпрыгнув из седла, Бертран остервенело пнул норовившую прижаться к его ногам собаку, миновал троих зарубленных басков, ударом кованого сапога выбил дощатую дверь домика.

Два голых мертвеца валялись по обе стороны широкого, крытого медвежьей шкурой ложа. А на буром, косматом мехе поблескивало в тусклом свете, лившемся через узкое оконце, подаренное когда-то самим Бертраном ожерелье из дорогого скатного жемчуга.

Не сорванное нетерпеливой рукой, не брошенное впопыхах — аккуратно расправленное почти безукоризненным кольцом. Покинутое намеренно и сознательно.

Де Монсеррат вышел наружу мрачнее грозовой тучи.

— Вишь, лошадки да собачка-то ополоумели, — негромко сообщал в это время ловчий Томас приятелю своему, Виллу. — Помяни мое слово, парень, тут неладное творилось.