Библиотекарь - Михаил Елизаров

– Полина Васильевна, можно я домой позвоню?

– Куда? – изумленно спросила Горн.

– Ну, домой. Своим. Родителям или сестре. От меня месяц ни слуху ни духу… Они там волнуются…

Лицо Горн словно накрыла деревянная маска жестокости:

– Твоя мать… Елизавета Макаровна Мохова… умерла, – с безжалостной расстановкой проговорила старуха. – И библиотекарь Вязинцев умер… Есть только Алексей Мохов… У него нет сестры… А если Мохов считает… что он еще немножко… и Вязинцев… то Алексея Мохова тоже не будет в живых… Другие вопросы?

– Да… – сказал я поникшим голосом. Грубоватая отповедь Горн в который раз напомнила мне, в какую опасную авантюру я ввязался. – Когда инициация?

– Думаю, седьмого ноября. Совместим два праздника… Ты пока попривыкнешь, обживешься… – Горн поглядела на часы. – Я буду… часа через четыре… Запрись хорошенько… Никому не открывай… Чем бы тебя занять?… Кстати, ты однорукого видел?

– Кого?

– Ну, Громова…

– Почему однорукий?

– Ты что… не в курсе? Ну, даешь… Ритка не рассказывала? Нет? Странно… Громов правой руки… на фронте лишился. Творил левой… У нас имеется… его фотография. Дать посмотреть? А то в «Дорогах труда»… только карандашный портрет. Ах, да… ты ж всего… две Книги читал…

Горн подошла к полкам, плотно забитым многолетним архивом. Наружу торчали похожие на клавиши рояля лакированные корешки тетрадей, папок, пухлых журналов.

– Кажется, здесь… – Горн разлепила сросшийся пластик обложек, вытащила плотный конверт. – Кто тут у нас?… Э-э-э… Здрасьте-пожалуйста… – она обернулась. – Лагудова видел? Нет? – Она протянула мне вылинявшее от времени когда-то цветное фото с обломившимися уголками и длинной белой трещиной через глянец. На снимке был изображен небольшой коллектив, дружно сгрудившийся, точно камышиные свирели.

– Лагудов и приближенные? – наугад спросил я.

– Нет. Это восемьдесят первый год. Юбилей в редакции…

– Откуда это у вас?

– Секрет фирмы… – Горн улыбнулась, махнула рукой. – Никакого секрета… Нормальная работа агентуры… Выцыганили у жены Лагудова… Мы от нее… много чего полезного почерпнули…

– И который тут Лагудов?

– Третий справа… Там баба в синем платье… с рюшами… а он рядом примостился… Прямо оперный певец…

Лагудов оказался статным упитанным дядькой с густой седеющей шевелюрой. Драматический облик портили обрюзгшие щеки и маленький, как пельмень, подбородок.

– А вот и Громов, – сказала Горн. – На этой карточке… ему уже под семьдесят… У дочери позаимствовали. Хотели сначала ее… к нашему делу приобщить… а потом передумали… Лизка испугалась конкуренции…

С черно-белой фотографии на меня уставился выразительный тонколицый старик, больше похожий на физика, чем на лирика, в очках, с костистым, словно граненым, лбом, усиленным крутыми залысинами. Жидкая седина была зачесана назад. Роговая оправа съехала вниз по переносице, тонкие дужки поднялись над ушами, и Громов как бы смотрел одновременно через очки и поверх стекол – двумя взглядами. Это производило странное впечатление.

– Хороший портрет, – сказал я, возвращая Горн фотографию.

– Мне тоже нравится… Такой же… на его могиле.

– А где он похоронен?

– В городе Горловка… на городском кладбище… Ну-ка, Алешка… Узнаешь?

На следующем снимке был я. В легком расфокусе из-за того, что меня подловили в движении – рука в отмашке вообще походила на бесплотный голубиный пух. В кадр попали также Кручина и Сухарев, но они были совсем облачно-размытые, как призраки.

– Наша фотокор сработала, – пояснила Горн. – Снимали еще в июне… Для архива… Кто бы мог подумать… – она покачала головой. – Новый библиотекарь широнинцев… Пешка… Ничто… Винтик малый… – Горн сложила у себя перед носом щепотью пальцы, словно силилась разглядеть нечто микроскопическое. – И Книга Смысла… До сих пор… не верится… Ну да ладно… – она встрепенулась. – Пойду… Ты помнишь, да? Запрись… В коридор ни ногой… Не скучай… отдохни… телевизор посмотри… только тихо… не привлекая внимания…

Едва за Горн закрылась дверь, я повернул ключ на два оборота, но спокойствия не прибавилось. Напротив, я словно очутился один на один с едким, как изжога, ощущением опасной неизвестности. Сверлила мысль, что я обязан использовать предоставленную мне паузу в аналитических целях. Я бестолково мерил шагами кабинет, повторяя про себя, как заклинание: «надо все хорошенько обдумать». А обдумывать было нечего. То есть мыслей было много, но они не нуждались в анализе. Все и так было предельно ясно. Я не имел ни малейшего влияния на ситуацию и самостоятельно мог только ухудшить свое положение.

Я вдруг спохватился, что давно собирался в уборную, а теперь уже было поздно, Горн ушла. Я не мучил себя и отлил в кадку с пальмой. Потом уселся за стол. Несколько минут меня искушал телефон, но, поразмыслив, я решил не нарушать запреты. Может, линия прослушивалась, а портить отношени с Горн я не хотел.

Я заметил на столе позабытую Горн распечатку. «Супрун Наталья Александровна. 1915 г. р. Анамнез 17-ти дней.

Первая неделя. С. обеспокоена отсутствием чтений. Раздражительна. Большую часть времени проводит в постели, старается не двигаться и не говорить. Полагает, что таким образом доводит до минимума трату энергии организма и тем самым продлевает свою жизнь.

Начало второй недели. Воскр. – Четверг. Настроение эмоционально приподнятое. Возбуждена. Прожорлива. Сразу после приема еды забывает об этом и требует новой порции. Одержима идеей, что соседка по палате Кашманова Т. А. носит ее тапки. Скандалит. Берет тапок и вслух зачитывает Кашмановой якобы специальную надпись на подошве: «Это тапок Супрун. Кашмановой надевать строго воспрещается».

Конец второй недели. Птн. – Пнд. Утрачены навыки опрятности. Плохо ориентируется в помещении. Суетлива, груба. Часто впадает в гневливое состояние. Ходит семенящей походкой, хватает все, что попадется под руку. Скрежещет зубами, насильственно хохочет. Охотно сидит у телевизора, ведет беседу с дикторами. Вкус извращен. Подбирает на улице мусор, землю и запихивает в рот. Забывает названия предметов. Вместо слова «будильник» говорит – «временное», вместо «карандаш» – «письменное», вместо «стакан» – «питьевое».

Начало третьей недели. Не понимает обращенную к ней речь, выражение лица застывшее. Активна. Движения размашисты. Боится менять одежду, поднимает крик. Задает один и тот же вопрос: «Почем?» – не дожидаясь ответа, убегает. Бесцельно бродит по коридорам. Перебирает складки на платье. Выкладывает спички из коробка на стол и обратно. С определенной мелодией и ритмом поет одинаковый набор слов: «Шары, вары, народные пары, чудесные шары, народные дары»…»

Мое внимание привлек доносящийся со двора гомон хищного птичьего гнездовища. Я подошел к окну, и в глазах зарябило от столпотворения оранжевых безрукавок и телогреек. Сколько их было – может, полторы или две сотни галдящих баб. В ворота медленно вползал грузовик, тянущий за собой компрессор. Еще один грузовик исторгал из брезентового брюха новых работниц. Полувымерший Дом в течение часа налился мощью.

Телевизор я, конечно, не включал. Мне казалось, что за дверью кто-то ходит, – я прикладывал ухо и слышал, как мерным маятником поскрипывает линолеум. Невидимые шаги действовали на нервы, и я старался производить поменьше шума.

Мраморная плита была завалена почтой. Некоторые конверты уже были распечатаны, и пока не стемнело, я коротал время за чтением корреспонденции – в основном скучных хозяйственных отчетов.

Горн появилась, как и обещала, спустя четыре часа. Она была не одна. Из-за двери выглянула мордатая Маша. Наверное, денщица и сторожила меня в отсутствие Горн.

– Как все прошло, Полина Васильевна? – бодро спросил я. – Успешно?

– Алес гут… – кивнула Горн. – Хотя одного прочтения… не достаточно. Сил у девушек прибавилось… хоть отбавляй… а мозгов не очень… Через пару дней восстановятся… Тогда и познакомитесь… – Горн изучила стол и повернулась ко мне. – Любопытной Варваре… – в голосе старухи задребезжал укор, начавшийся на ласковых нотках, он вдруг резко съехал на жесткий хруст, словно наступили ногой на просыпавшийся сахар, – нос оторвали…

Я оскорбился:

– Ничего я не трогал, Полина Васильевна. Проверьте сами…

– Много будешь знать, Алешка… скоро состаришься… Впрочем… – Горн скорчила приветливую гримаску. – Ты у нас кто? Правильно… Внук. Будущий наследник… самого крупного клана… Будем тебя образовывать… – Она подошла к стеллажу, потянула ногтем широкий матерчатый корешок. – Вот… Полистаешь на досуге. Много полезного…

– Что это? – я принял из рук Горн рыхлый самиздатовский фолиант.

– Хроника Дома. Ну, и не только… Про всех понемногу…

Я открыл картонную с красными уголками обложку. Убористый машинописный текст был отбит на кальке. Размытый от копирки, шрифт пушился как шерстяная нитка.