Библиотекарь - Михаил Елизаров

Напрасно я убеждал себя отбросить уловки и глупые надежды, говорил, что отсрочки только продлят мучения, призывал к достойной смерти: «Тебя в любом случае убьют. Пока не поздно, сверни старухе шею и умри достойно!».

Книга Власти основательно надломила меня. Я отказывался внимать голосу мрачной правды, наперед зная, что отдам Горн вкладыш, спрятанный Маргаритой Тихоновной в портрете, а потом буду клянчить, юлить, выкручиваться…

– Ладно, Алешка… – сказала Горн. – Я бабка незлая… Душевная. Вот как мы сделаем… Будешь «внучком». Отныне ты не Вязинцев. Ты – Мохов. Имя прежнее оставим – Алешка. Чтобы не путаться. Сколько тебе лет?

– Двадцать семь…

– Выглядишь моложе… На двадцать три… Алешка Мохов… Семьдесят восьмого года рождения… Легенда следующая… Лизка тебя младенцем отдала. В детдом… А я нашла… Ты – законный наследник… Оцени гарантию! – Горн многозначительно шевельнула вылезшими бровями. – И давай… Раз и навсегда… Все точки расставим… Чтобы без недоразумений. За своих читателей… обиды не держи. Не я бы, так Лагудов… или Шульга… Вы обречены были… По-любому… Смирись… Тебе у нас… Хорошо будет. Спокойно. Загрустишь – подругу найдем. Старушку хозяйственную. Одногодку мою. Шучу… Разыщем тебе молодуху… Лет пятидесяти… Не нервничай. Опять шучу… Повторим. Твое имя?

– Мохов Алексей… – сказал я, ощущая шкурой промозглый и необратимый брод очередного Рубикона. – А если документы понадобятся?

– Будь спок… остались знакомства. Пачпорт тебе справим… Не отвлекайся. Как звали твою мать?

– Татьяна Андр…

– Алешка, не тупи! – прикрикнула Горн. – Елизавета Макаровна ее звали. Хорошенько запомни… Твое детство прошло… Ну?! Отвечай!

– В детдоме.

– Правильно. Институт закончил?

– Два. Политехнический и Культуры…

– Хватит Политехнического. Талантливый сирота… Алешка Мохов… Вырос в детдоме. Выучился… В люди выбился… Путевка в жизнь… Славно. А теперь подскажи… Куда Ритка заныкала… вкладыш от Книги?

– Я думаю, он за рамкой портрета Маргариты Тихоновны…

– Портрет, разумеется, потерялся…

– Нет. Он здесь.

– В хате что ль? – Горн нервно осмотрелась. – Где? На стенку повесил?

– В сумке. Среди личных вещей. В сенях, возле топчана. Такая большая, клетчатая…

– Найдем.

– Но я не уверен на сто процентов. Это предположение…

– Машка! Машка! – вдруг пронзительно позвала Горн. В дом, шваркнув дверью, с ревом вломилась денщица.

– Машка! Стоять! – Горн, насладившись моим испугом, продолжала уже спокойным тоном. – Поищи в сенях… Сумка клетчатая была…

– Там их штук десять, – хрипло прогудела денщица. – Чисто как у спекулянтов…

– Тащи сюда, – приказала Горн и задорно подмигнула. – Уважил, внучек!

Часть III Хранитель Родины

БУНКЕР

Во мне более чем достаточно драматического таланта и художественной выдержки, чтобы, заведомо зная финал, держать тайну до последнего. Все, что у меня есть в настоящий момент, это замкнутое кубическое пространство вокруг – комната восемь шагов в длину и ширину. Высокий трехметровый потолок, плафон, тихо рокочущий молочным неоном. Солнечный свет не проникает сюда. На двух смежных стенах макеты оконных рам – декорация, обрамленная тяжелыми синими портьерами. В просветы вклеены фотообои, изображающие фальшивые виды из этих оскорбительно-несуществующих окон: один на утреннюю Красную площадь, другой – ночной проспект большого города с трассирующими огоньками машин. И живописной форточкой, мартовским слуховым оконцем висит репродукция картины «Лед прошел»: промозглый изгиб серой речушки, небо цвета студеного свинца, земляной берег, охра проталин, снег, березы, заречное поле, рыжее, как коровья шкура, и далекая кайма леса.

Дверь в комнате настоящая, из клепаного оружейного металла, с круглым глазком и двумя мощными засовами – может, поэтому комната напоминает военный бункер. Засовы выдвинуты, но дверь все равно не открывается. Слюдяной глазок всегда черен, его окуляр закрыт шторкой, причем с недоступной мне обратной стороны, – глазок спланирован для удобства тех, кто находится снаружи. Раньше я просиживал у двери в ожидании, что черная оптическая глубина колыхнется светом, означающим, что, запертый, я остаюсь под наблюдением. Увы. Ничто не дрогнуло в бездонной завораживающей мути. Боюсь, за мной просто нельзя подсматривать. Все-таки я фигура сакральная.

В одной из стен проложена шахта пищеподъемника. Наружу выглядывает лишь квадратная заслонка, похожая на печную. Подъемник оживает четыре раза в сутки. Я говорю «сутки», но это условное определение. У меня нет часов, чтобы определить время. Если в подъемнике, кроме прочей пищи, оказывается тарелка супа, я считаю, что наступил обед, а за пределами бункера день, и ставлю в тетради галочку. Их сто шестьдесят девять, хотя, допускаю, несколько суток могло выпасть – я не сразу вел календарь моего заключения. Я взаперти больше пяти месяцев, и на дворе март-апрель две тысячи первого года.

Не могу пожаловаться на качество кормежки – нормальная столовская пища. Стандартный завтрак – вермишель с котлетой, салат, чай. Обед – перловый (гороховый, рисовый) суп, пюре и сарделька, хлеб, компот. Полдник – какао, ватрушка. Ужин – картофельная зраза со сметаной, вариант – оладьи с повидлом, чай. Гарнир иногда меняется: вместо пюре бывают каши – гречневая, пшенная, вместо супа – бульон или щи. В условный четверг сардельку сменяет жареный хек. Еды мне хватает.

Я регулярно клал в подъемник сопроводительные записки с просьбой увеличить питьевую норму, но никто не отреагировал на мои просьбы. В бункере есть батарея. Тронутая ржавчиной труба чуть мироточит кипятком, что, впрочем, не отражается на отопительной функции. Я присвоил стакан и теперь ставлю его под редкие ржавые капли. Примерно за «день» он наполняется доверху.

Месяца два назад я стал делать запасы. Конечно, хранить мясные продукты не получается, они протухают. Я откладываю только хлеб, и у меня скопилось до килограмма сухарей…

Помыться в бункере невозможно. Проблему личной гигиены решает большая упаковка ваты и пятилитровая канистра со спиртом. Раз в три «дня» я обильно смачиваю вату и обтираю тело. Иногда подливаю спирт в компот – балую себя коктейлем. Утром и вечером на подносе, кроме прочего, прибывает пахучая полоска жевательной резинки – заменитель зубной щетки.

Для оправления большой и малой нужды имеется фаянсовое судно. Ниша подъемника разделена перегородкой. Сверху – поднос с тарелками и стаканом, снизу – судно. Это в самый первый раз было стыдно, когда смятение духа незамедлительно сказалось на кишечнике. Сейчас все неловкости позади.

В бункере превосходный письменный стол – натуральный дуб, вековая канцелярская конструкция, обтянутая поверху сукном. Один его угол разбит и выкрошен – я пытался использовать стол как таран и долбил им дверь. Есть настольная лампа с зеленым абажуром. На сукне разложены Книги. Их пока шесть.

Примерно через два «месяца» мне спустили Книгу Силы, всколыхнувшую дикие надежды – бесценный раритет громовского мира не могли просто «похоронить». Я даже отваживался в записках шантажировать тюремщиц, что уничтожу редчайший, вероятно, единственный экземпляр.

Пришли Книги Власти, Смысла, Радости, и я содрогнулся. Неоновый свет померк, и воздух бункера разом окостенел в горле колючим рыбьим хребтом – я понял, ради чего заперт библиотекарь Алексей Вязинцев-Мохов. С небольшими интервалами я получил Книги Ярости и Терпения…

Всякий раз, поднимая заслонку подъемника, я молюсь, чтобы там не оказалось Книги Памяти, хоть и знаю – однажды это произойдет. Такова воля Полины Васильевны Горн.

В ящике стола валялось с десяток шариковых ручек, три простых карандаша и точилка. Кроме прочего, у меня шесть общих тетрадей – четыре в клетку и две в линейку. Одна тетрадь ощипана с конца – поначалу я вел со старухами бурную переписку. И в самый первый раз я подтерся клетчатыми листами из тетради, а потом тюремщицы сжалились и спустили туалетную бумагу.

В первую неделю прислали вату и спирт, расческу и электробритву «Харьков», со следами использования. Под ножами было полно седой, грубой, точно кабаньей, щетины – наверно, старухи подбривали свои гормональные усы.

Я долго не расставался с одеждой, но к концу месяца она насквозь пропахла потом. Я не выдержал и сложил ее в подъемник. Взамен мне дали больничную пижаму, халат и растянутые шерстяные носки.

Для спанья у меня тахта – прочная, довоенная. Вместо подушки – матерчатый валик под голову. Простыни нет, зато имеется серое больничное одеяло. Кроме стола и тахты, в бункере есть кресло. Прекрасное кресло с мягкой спинкой. Правда, оно немного шатко, но это моя вина. Я разбил его о дверь, а затем снова сколотил.

Устройство пищеподъемника не позволяет проникнуть в шахту. О том, чтобы поместиться в самой нише подъемника, вообще речь не идет. Как ни сворачивайся калачиком, места мужчине ростом метр девяносто в ящике размером с духовку нет.