Белая лестница - Александр Яковлевич Аросев

Всю ночь спорили они шепотом, лежа на тюремных нарах.

На утро надзиратель громко выкрикнул:

— Фаддеев, собирайся со своим барахлом в контору.

Значит, по этапу отправка.

Ни единым мускулом не подернулось каменное лицо Фаддеича. Но и в чугунно-крепком теле Андронникова «не сдала» ни одна жилка. Руки друг другу пожали спокойно.

Фаддеич взметнул арестантский мешок на свою сгорбленную спину. Отвернулся. Что-то смахнул рукавом по лицу, наверное, подумал, что выпала из засохшей дыры слеза.

Но она не выпала.

И, шлепая растоптанными лаптями по асфальтовому полу, вышел из камеры.

С тех пор не видал Андронников Фаддеича. Но образ бегуна запечатлелся в его голове.

И странно: когда Андронников был уже в ссылке и встретил там свою старую знакомую эсерку Настасью Палину, она показалась ему похожей на Фаддеича. Похожа, но неизвестно чем. У Настасьи Палиной лицо было простое, русское, бесцветное до скуки, чуть-чуть скуластое, чуть-чуть пушок на верхней губе и немного раскосые глаза.

Не в этих ли раскосых глазах было что-то похожее на одноглазие Фаддеича? Может быть. Особенно когда Настасья думает… Жутковато даже: один глаз ее смотрит на него, на Андронникова, а другой в сторону, куда-то в угол комнаты и, может быть, в самую истину, которую видит она одна.

«Где-то теперь Палина?» — часто вспоминал Андронников.

Велика земля русская, долго ли в ней затеряться!

ПАТРИОТЫ

По Советской площади от Камергерского переулка спешила Настасья Палина. Широкая, размашистая.

Изящные ботинки стягивали ее сильные пружинистые ноги. Шубка драная и выцветшая. Нескладная, должно быть, с чужого плеча. На голове капор голубой, мохнатый. Без перчаток. От холода руки в рукава. Лицо совсем серое, землистое и раскосые глаза, от бессонницы покрасневшие.

Усталая голова ни о чем не могла думать, а губы твердили одно и то же: «Арбат, пройдя церковь, направо второй дом; Арбат, пройдя церковь, направо второй дом».

Ей надо было это запомнить, поэтому надо было повторять, а так как надо было повторять, то ей казалось, будто у нее не голова, а какой-то ящичек, поставленный на шее, и в нем вертится барабанчик с надписью: «Арбат, пройдя церковь, направо»…

Из правого кармана Насти виднелся томик стихотворений ее любимого автора Бодлера — «Цветы зла».

Дошла до памятника Пушкину.

«А может быть, за мной следят», — подумала и оглянулась.

Села на скамейку, чтоб вглядеться в окружающих. «Кажется, никого подозрительного нет».

Взглянула на Пушкина. Подумала: «Спокойный был век, сочный, наполненный». Вот и надпись на пьедестале:

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой

И назовет меня всяк сущий в ней язык.

Пушкин был уверен в этом. Для уверенности нужна спокойная душа. А для спокойной души — устойчивый век. «А мы мечемся», — подумала Настя и пошла дальше.

У Никитских ворот на Настю пустыми глазами смотрели два разрушенных в Октябрьские дни дома.

И вдруг у Насти какое-то смутное чувство стыда подступило к сердцу. С чего бы это? Лицо все густо-густо покраснело. Вероятно, просто нервность. Ах, это тревожное время! Ну, что особенного в этих домах? Просто на этом самом месте стреляли друг в друга, с одной стороны: помещик — барин — офицер, с другой: крестьянин — мужик — солдат, то есть то, что Насте было известно под именем «народ». И ведь всегда казалось Насте, что ей нравится бороться «за народ», который она так же любила, как раньше, в детстве, медное распятие над изголовьем своей кровати и вечерами — тихий, красноватый, мигающий свет лампады. Ее отец — суровый чиновник при губернаторах московских — был набожный человек.

И нравилось ей бороться за народ так же, как стоять великопостную службу, особенно когда поют на клиросе: «Се жених грядет в полунощи». А теперь и креста-то на ней нет. Да к чему же он и горячая вера в него, когда есть еще более горячая борьба «за народ». «Народ» — это то, во имя чего надо страдать, что заполняет душу, жизни дает и свет, и цель, и точку опоры, а глазам открывает правду.

Вспомнила Настя, как однажды она сидела с террористом Резниковым — 19-летним мальчиком — в Петербурге на Дворцовой набережной у Невы. Была ночь. На редкость прозрачное звездное небо манило к себе взоры людей. «Звездочки», — сказал сентиментально Петя Резников. «Куски металла, облака газа и волны жидкости, вот вам и звездочки», — ответила Настя, которая иногда подтрунивала над сентиментальностью Пети. «Может быть, ваша правда», — ответил Петя. Вздохнул и каким-то внутренним голосом добавил: «Где же, где же ты, звездочка-правда?»

Вспомнила это Настя. Посмотрела на небо: серые, немного сизые облака плывут куда-то. А по земле, по тротуарам, несутся прохожие. Где же ты, правда? Не в этих ли разрушенных домах. Если так, то зачем же она не была тут с ними, с этими мужиками, рыжими, черными, рябыми, корявыми, у которых детские глаза и которые тут вот падали, подстреленные, обливающиеся кровью. Да. Она не была тут. Не была потому, что этот «народ», как дети, потянулся к новой жизни, совсем по-своему, совсем не так, как думала Настя. Но — нет сомнений — обманулись мужики. Они ведь легковерные, они дети. Они хотели лучшего, но вот пришли к ним большевики и лучшее обратили в худшее. Свободу подменили дисциплиной — «кровь и железо!!!». Равенство превратили в самовластие сотни своих главарей. А братство? Да, братство. Оно недавно переехало из Петербурга в Москву и называется Всероссийской чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем. Конечно, промахнулись мужики. А все-таки они боролись, и их враг был подлинный, настоящий враг, — помещик, барин, офицер. И  н а д  н и м  солдат, мужик-крестьянин, одержал действительную победу. Может быть, эта победа и есть настоящая, народная, правильная. Нет, нет, не может быть: эта победа — ложь. А правда то, что ищет Настя и другие, многие. И краска стыда исчезла с лица Насти.

«Арбат, пройдя церковь, направо второй дом»…

Ошибся народ. Он — дети.

Но «глас народа — глаз божий». Опять колебания. Да, правда, но если есть бог, то есть и другая сила — дьявол. И дьявол временами бывает сильнее бога. И снова успокоилась Настя.

Прошла половину Арбата, прошла церковь, свернула направо и очутилась у парадного крыльца, забитого досками. Она нажала кнопку. За дверью тотчас же послышался удар довольно большого колокола. Дверь слегка приоткрылась, и в щель высунулся длинный тонкий нос белобрысого юнца с фуражкой кадетского корпуса на голове.

— Простите, — сказала Настя, — здесь живет Исидор Константинович Самсониевский?

— Н-не… не знаю, — запинаясь, ответил юнец, — минутку погодите, узнаю у швейцара.

И опять захлопнул