Виткевич. Бунтарь. Солдат империи - Артем Юрьевич Рудницкий

«необходимым изгладить, принятием сильных мер то невыгодное впечатление, которое произвели в сей стране переговоры Виткевича и действия посланника в Персии графа Симонича»[531]. Этого можно было добиться лишь «железом и кровью» (да простится нам заимствование позднейшего выражения Отто фон Бисмарка). В результате политического и дипломатического отступления России война стала неизбежной.

По иронии судьбы Иван Осипович простился с Тегераном ровно в тот день, то есть 15 ноября, когда Шуджа-уль-Мульк двинул свои полки в наступление. Оба события, сколь бы разными они ни были, явились следствием договоренности великих держав за счет Афганистана.

В декабре, находясь, по всей вероятности, уже в Фа-рахе, Виткевич получил от Дюгамеля распоряжение возвращаться в Тегеран. Это явилось одним из первых решений Александра Осиповича в роли посланника.

Ян покидал Афганистан с тяжелым сердцем, понимая, что в сложившейся обстановке его отъезд будет истолкован кандагарскими ханами и кабульским эмиром как отступление России от своих обещаний. Как считали афганцы, да и сам Ян, его присутствие давало им определенную гарантию безопасности – англичане и их союзники, дескать, не посмеют предпринимать активные военные действия против княжеств, в которых находится русский эмиссар. Сколь бы наивной ни была такая уверенность, она имела место.

Спустя шесть лет французский генерал Феррье встретился с Кохендиль-ханом и тот сказал: «Царь позволил англичанам напасть на нас и бросил Мохаммад-шаха, когда тот пошел завоевывать Герат и когда мой сын во главе четырех тысяч всадников отправился в Фарах для осуществления военной операции»[532].

Хотя Виткевичу было приказано возвращаться без задержек, он не стал спешить и добирался до Тегерана около полутора месяцев, выбрав самый длинный путь. Наверное, для этого у него были свои причины, возможно, были намечены какие-то встречи или под завершение своей миссии он позволил себе познакомиться с той частью страны, где до тех пор не бывал. «Сопровождаемый лишь одним слугой, он поехал из Ферраха[533] прямо на восток, через большую солончаковую пустыню, через Иезд в Исфахан и благополучно завершил это смелое и опасное путешествие. К нам он добрался по большому караванному пути из Исфахана через Кашан и Кум»[534].

11 февраля 1839 года Виткевич въезжал в персидскую столицу.

Тегеранские беседы

Что должен был чувствовать Виткевич? Наверное, опустошение, досаду, неприязнь к тем, кто пустил под откос его усилия последних полутора лет. Возможно, он находился в состоянии глубокого стресса, и присущая ему мизантропия резко усилилась.

Едва ли Ян рассчитывал на теплый прием у нового посланника, который виделся ему антиподом Симонича. Но в реальности ситуация оказалась не столь мрачной. Дюгамель встретил его приветливо, расспрашивал о странствиях по Афганистану, с неподдельным интересом выслушивал рассуждения Яна об обстановке в регионе и перспективах российской политики.

К тому времени Александр Осипович находился в Тегеране около трех месяцев. Помимо отзыва дипломатического агента, он успел написать личное письмо Пальмерстону с извинениями в связи с деятельностью своего предшественника и, согласно инструкциям из Петербурга, демонстрировал нейтралитет России в отношении афганских событий. Отговаривал Мохаммад-шаха от воинственных планов, могущих затронуть интересы Великобритании. Контакты с афганскими ханствами фактически прекратились, теперь сардарам не приходилось помышлять о российской помощи. Кохендиль-хану с братьями и Дост Мухаммед-хану становилось ясно, что в схватке с Шуджей-уль-Мульком, Ранджит Сингхом и англичанами им нужно рассчитывать только на самих себя.

Но отметим одну особенность. Точки зрения Дюгамеля и его мидовского шефа, Сенявина, в значительной мере совпадали, но не были идентичны. Лев Григорьевич упивался своей категоричностью, полагая, что Афганистан России ни к чему. В письме посланнику от 21 ноября 1838 года (переписку с директором департамента Дюгамель частично опубликовал в своей «Автобиографии») он высказывался так: российское влияние в Персии должно «выгодно отражаться» на других азиатских народах, вот только не на Афганистане. «…Я разумею те народы, которые живут вблизи наших границ, а не те, на которых обращал особенное внимание Ваш предместник вследствие своих наполеоновских убеждений»[535].

Сенявин называл Афганистан «проклятым», а Гуссейна Али, который «втравил» Россию в афганскую авантюру – «дьяволом». Все неприятности, мол, начались, «лишь только этот дьявол Гуссейн Али прибыл в Оренбург…»[536].

Дюгамель, отдадим ему должное, говорил более взвешенно, показывая определенную дальновидность. Проведя три месяца в Тегеране и ближе познакомившись с реалиями региональной политики, он постепенно начал пересматривать свое прежнее, предвзятое и во многом обусловленное личной неприязнью мнение о Симониче и, по крайней мере, отчасти признавать оправданность действий, предпринимавшихся «предместником». Очевидно, этому способствовало и общение с Виткевичем, который произвел впечатление на нового посланника своим умом и здравостью суждений. Поручик подробно рассказал о полученных им в Петербурге инструкциях в мае 1837 года. Из них определенно следовало, что афганское предприятие не являлось исключительным изобретением его и Симонича.

Выказывая свое благорасположение к Виткевичу, Дюгамель, признаем, не рисковал рассердить высокое петербургское начальство. Александру Осиповичу, вероятно, было известно, что в «верхах» принципиально решили не возлагать на молодого офицера вину за события, которые привели к скандалу в отношениях с Лондоном. В этом, видно, сказались и заступничество Перовского, и объективная оценка недюжинных способностей поручика. Такими ценными кадрами не разбрасываются. Мало ли какое еще дело возникнет, которое потребует привлечения опытного специалиста, знающего и бесстрашного.

Николай I, Нессельроде и Сенявин давали Виткевичу лестные характеристики как опытному и умелому исполнителю. По умолчанию было согласовано, что ошибки совершал один Симонич, который использовал Виткевича в своих целях, а с того спрос невелик: честно выполнял дававшиеся задания и откуда ему было знать, что эти задания бывший посланник формулировал своевольно?

Дюгамель пришел к выводу: «Хотя командировка Виткевича в Кабул и была неуместной при тогдашних обстоятельствах, однако у этого офицера нельзя отнимать той заслуги, что он исполнил возложенное на него поручение с успехом и с похвальным усердием». В «Автобиографии» он отзывался о Виткевиче как о «замечательном молодом человеке» и замечал: «Для наших сношений с Центральной Азией этот офицер был бы неоценим, и я очень сожалел о его преждевременной гибели»[537].

Сенявин после смерти Виткевича сочинил ему такого рода эпитафию: «Виткевич очень хорошо исполнил данные ему приказания, и он нисколько не виноват в том, что эти приказания были нелепы. Поэтому застрелиться должен бы был Симонич, а не Виткевич, который был только орудием в его руках»[538]. Цинично, но, как видим, не враждебно.

Дюгамель, помимо того, что следовал официальной установке «не трогать Виткевича», в своем отношении к нему и в оценке всего происходившего в рамках коалиционной комбинации пошел гораздо дальше