Тайны гор, которых не было на карте... - Анастасия Вихарева

Первым делом Дьявол объяснил, как протыкать себя его стрелой, выискивая в сердце откровенное богохульство в отношении себя самого и Борзеевича.

Под заклятиями человеку было тяжело помнить о своих близких и о своем. Вернее, помнил, но с ума бы сошел, если бы рассматривал свои нужды и людей, которые его окружали, как вампира, при мысленном взгляде на которого испытывал невероятную теплоту. А если все же мог устоять, родные с ума сходили, потому как плохой стороной заклятие оборачивалось на человека. И как пример привел несколько случаев из ее собственной жизни. Были в деревне такие муж и жена, которые своего сына забили насмерть — дня три не дожил до дня рождения. Тихий был, не жаловался, и ведь никто синяками не заинтересовался, не поговорил ни разу, будто парнишки не существовало еще раньше, до смерти. А в соседней деревне привязали к кровати, чтобы до холодильника не достал. А собаку кормили, и сами на глазах у него ели. Парнишка умер с голоду. И ни один сосед не обратил на него внимания, когда в гости заходили. Или когда мать с дочерью разговаривает, а та ненавидит мать, не слышит — обозлилась, и заклятие повернулось, и уже дочка с душой, а мать ненавистью одержима.

К счастью, Дьявол и Борзеевич людьми не были, заклятия на них не действовали. Но она не раз ловила себя на мысли, что чувствует между собой и ими некоторую отчужденность, тогда как в вампирах видела людей, приписывая им внутреннее благородство и добрые помыслы. Как-то помимо воли…

Протыкать себя стрелой оказалось не смертельно, но остались лишь три стрелы. От кинжала стрелы отличались тем, что кинжал не оставлял следов, по которым бы вампир мог открыть, что его уличили, а Дьявольская стрела самым подлым образом являлась вампиру от души, как "здравствуй, милый!" Дьявол, экономя боевые патроны, расщепил древки и преломил их на такую длину, чтобы хватило до сердца, затачивая концы и смазывая наконечники своей слюной. Слюна Дьявола обладала ядовитостью, но ядовитостью избирательной, исцеляя душевные раны не хуже живой воды, исцеляющей тело. Антисанитария оказалась самым действенным способом справиться с любыми переживаниями или сомнениями. После лечебной процедуры глупые рассуждения в голову не лезли. И как-то сразу, пусть и ненадолго, она внезапно понимала, что вампир не умеет самостоятельно выбирать людей. Странно, раньше ей как-то в голову не приходило задуматься, по любви там живут вампиры, или так себе, без особой… Своими мыслями получалось по-больному. Но хитрая наука выживать у вампиров формировалась в такие далекие времена, что отучить их думать по-вампирски было бы равносильно отучить каннибала любить человечинку. Каким бы ни был народ, рано или поздно он становился объектом домогательств. И новая идеология объявляла его Благодетелем, обращая человека в пыль.

Жалко, что стрелы быстро закончились. Пораньше бы Дьявол предложил ей свое нетрадиционное средство!

Перед дорогой Дьявол осмотрел их одежку и обутки, которым недолго осталось. Дырявые обмотки на ногах Борзеевича, или то, что он собирал и разбирал поутру, Дьявол выбросил вон. Даже портянки Борзеевича походили на дырявые во всех местах носки, у которых не было ни подошвы, ни верхней части, каким бы местом он не старался их наложить на ноги. Чего, спрашивается, носил, — но Борзеевич во всем любил порядок. Осознание, что они на него надеты, давали ему еще одно осознание, что он соблюл приличия.

— Что же мне босиком по таким камням? — возмутился он, расстроившись.

— Не каждому, понимаешь ли, дается быть обутым! — ответил Дьявол. — И босыми люди ходят! Зато, какое чувственное и проникновенное будет твое знание о босоногости!

В принципе, и Манькиным обуткам и посоху пора бы уже быть примятыми к караваю. Манька надеялась, что и на этот раз Дьявол столчет железо в порошок. Но Дьявол почему-то засомневался, предложив обутки и посох Борзеевичу, который сначала от предложения опешил, отказавшись наотрез. Но когда Дьявол оторвал от края своего плаща две замечательные портянки, которыми можно было всего Борзеевича обмотать, если растянуть материю во все стороны, нехотя согласился, поглядывая на портянки с тяжелыми вздохами тайной радости. Железо прилагалось к портянкам, как непременное условие.

— Железо ничем не хуже! — отрезал Дьявол, решительно выбрасывая с горы ивовые прутки, которые Борзеевич вплетал между портянками. — И ногу не проколешь! А вниз спустимся, я сам надеру тебе бересты и липы, разомну и наплету лаптей! — заверил он, протягивая Борзеевичу железные старые обутки и новые портянки.

Ступни у Борзеевича были почти Манькиного размера, чуть меньше, и портянки оказались очень кстати, заполнив пространство у носка. Новые портянки сразу же стали в горошек, как и все, что у него было, кроме полушубка. Полушубок был то черный, то белый, то неопределенного среднего цвета, в зависимости от того, в каком настроении был Борзеевич, и как его настраивал, чтобы показать свое отношение. Поэтому на цвет внимания можно было не обращать. Старый посох пришелся ему в самый раз — меньше, чем хотелось бы, но это не тесак, на который не обопрешься и по насту не постучишь, но и тот уязвил его в руку. К железу на ногах, привыкший к натуральной и легкой обуви, Борзеевич питал не самые лучшие чувства, а кроме того, как только он ощутил на себе влияние железа, глубокомысленные мысли обрушились на него: как он докатился до такой жизни, как память потерял, как нашли на него вампир и оборотень, сколько голодных в мире, сколько убогих, сирот и вдов, как справиться со всеми болезнями, выжить в таких чудовищных условиях… Борзеевич аж взмок, обнаружив у себя столько проблем, сколько их было в мире.

Дьявол остался неумолим.

На этот раз Манька присоединилась к Дьяволу, тайно позлорадствовав и пожалев, что не додумалась раньше дать Борзеевичу примерить железо на себя, чтобы между ними наступило полное взаимопонимание. Она бы и открыто усмехнулась, если бы не знала, каково это быть обутым в железо. Она тоже переоделась во все новое. Котомка ее стала совсем легкая, как у Борзеевича. Только початый каравай еще оставался там. Рушник разрезали еще на две части, одна побольше, вторая поменьше. В ту, которая была поменьше, обернули каравай, чтобы оставался чуть мягче и не нарастал, как в избе, когда она оставила его на три недели, сначала путешествуя по Аду, а потом наслаждаясь сытой жизнью в целях полного выздоровления по настоянию избы, закармливающей ее пирогами и шаньгами. Рушник замечательно удерживал железо в прежних размерах. Из второй части скроили штанины и пришили к старым, поверх изношенных брючин, в которых живых "местов" уже не осталось.