Антихрупкость. Как извлечь выгоду из хаоса - Нассим Николас Талеб

Согласитесь, что между этими двумя персонажами наблюдается сходство. Оба не обременены работой и проводят дни в не знающей границ праздности, хотя в случае Тони свободное время – это результат плодотворных прозрений. Оба любят поспорить, оба считают живую беседу (а не пассивное сидение перед телевизором или на концерте) главным источником развлечения. Обоим не по душе сочинять. Сократу – потому что ему не нравятся точность и неизменность, которыми обладает письменная речь, в то время как для философа ответы никогда не являются окончательными и потому не подлежат фиксированию. Нет ничего такого, что следовало бы «запечатлеть в камне», даже в буквальном смысле слова: в «Евтифроне» Сократ хвалится тем, что предком ему приходится скульптор Дедал, статуи которого оживали, когда работа над ними завершалась. Если вы скажете что-либо статуе Дедала, она тут же найдется с ответом, в отличие от скульптур, выставленных в нью-йоркском Метрополитен-музее. Тони, в свой черед, не нравится сочинять для других по не менее уважительной причине: однажды его чуть не выгнали из школы в бруклинском Бэй-Ридже.

На этом сходство заканчивается, хотя для диалога его вполне достаточно. Конечно, Жирный Тони, столкнувшись лицом к лицу с человеком, которого Ниро называет величайшим философом всех времен и народов, может преподнести нам пару сюрпризов. Внешний вид Сократа, как известно, вызывал отторжение. Философа неоднократно описывали как человека с огромным животом, тонкими руками и ногами, выпученными глазами, носом картошкой. Глядел он свирепо. Не исключено, что при этом от Сократа плохо пахло, потому что он мылся реже своих современников. Легко вообразить, как Жирный Тони с усмешкой тычет в Сократа пальцем и спрашивает своего друга: «Слышь, Ни-и-иро, ты хочешь, чтобы я поговорил… вот с этим?» Может, Тони повел бы себя по-другому: говорят, у Сократа была харизма, он лучился уверенностью в себе и хранил безмятежность ума, благодаря которой отдельные юноши находили философа «красивым».

В чем Ниро может быть уверен – так это в том, что Жирный Тони сначала приблизится к Сократу, обнюхает философа и по итогам этого действа сформирует мнение о нем; как уже было сказано, Жирный Тони даже не отдает себе отчета в том, что поступает так постоянно.

Представим теперь, что Сократ попросил Жирного Тони определить благочестие. В ответ Жирный Тони, скорее всего, немедленно смылся бы — вспомнив утверждение Сократа, что тот не просто спорит бесплатно, но и готов приплачивать собеседнику, Тони заявил бы, что нет смысла спорить с человеком, который охотно платит партнерам по дискуссиям.

Однако сила Жирного Тони в том, что он не позволяет другим загонять себя в угол. Тони наставлял Ниро: в любом вопросе таится ответ; никогда не отвечай прямо на вопрос, который не имеет для тебя никакого смысла.

Жирный Тони: Ты просишь меня определить, чем благочестивый поступок отличается от нечестивого. Значит ли это, что я должен уметь объяснить тебе, что такое благочестие применительно к действиям?

Сократ: Как ты можешь употреблять слово «благочестие», не зная, что оно значит, но притворяясь, будто ты это знаешь?

Жирный Тони: То есть предполагается, что я должен прямо вот здесь объяснить тебе на варварском английском наречии, а то и на чистом древнегреческом, что я могу доказать тебе, что я знаю, что такое «благочестие», и понимаю, что это слово значит? Словами я этого выразить не могу, но я знаю, что это такое.

Я не сомневаюсь в том, что Жирный Тони переупрямил бы Сократа и в итоге сам загнал бы его в угол.

Жирный Тони: Скажи мне, старик, вот что. Должен ли ребенок дать определение материнскому молоку, чтобы понять, что его нужно пить?

Сократ: Нет, не должен.

Жирный Тони: (используя сократический метод повторения, применяемый в диалогах Платона): А скажи мне, мой дорогой Сократ, должна ли собака дать определение хозяина, чтобы быть ему верной?

Сократ (изумленный тем, что кто-то задает ему вопросы): Собаку ведет… инстинкт. Он не отражается на ее жизни. Собака не размышляет о жизни. Мы не собаки.

Жирный Тони: Я соглашусь, мой дорогой Сократ, с тем, что собаку ведет инстинкт, а мы не собаки. Но разве мы, люди, отличаемся от собак так принципиально, чтобы не иметь вообще никаких инстинктов, побуждающих нас делать вещи, которые мы не понимаем? Обязаны ли мы ограничить свою жизнь тем, что можно выразить на протобруклинском английском?

Не дожидаясь ответа Сократа (только лохи ждут ответов; вопросы задаются не для того, чтобы на них отвечали).

Жирный Тони: Итак, мой дорогой Сократ, почему ты уверен в том, что нам нужно фиксировать значения слов?

Сократ: Мой дорогой Мега-Тони, когда мы о чем-то говорим, нам нужно знать, о чем именно идет речь. Суть философии заключается в том, чтобы найти способ отражать и понимать то, что мы делаем, чтобы размышлять о нашей жизни. Неосмысленная жизнь не имеет смысла.

Жирный Тони: Проблема, мой бедный древний грек, в том, что ты убиваешь вещи, о которых мы знаем, но которые не можем выразить словами. И если бы я попросил человека, спокойно крутящего педали велосипеда, изложить теорию, объясняющую возможность велосипедных прогулок, велосипедист тотчас грохнулся бы на землю. Издеваясь над людьми и допрашивая их, ты сбиваешь их с толку и в итоге наносишь им вред.

Затем, бросив на Сократа снисходительный взгляд, с ухмылкой, очень спокойно:

Жирный Тони: Мой дорогой Сократ… знаешь, почему тебя приговорили к смерти? Потому что ты заставляешь людей ощущать себя идиотами из-за того, что они слепо блюдут обычаи, следуют инстинктам и верны традициям. Наверное, в чем-то ты прав. Но ты можешь смутить людей в тех вещах, которые они делали, ни о чем не задумываясь и не попадая в беду. Ты разрушаешь иллюзии человека относительно самого себя. Ты лишаешь нас радости неведения – и нас начинает пугать то, чего мы не понимаем. Однако ответов на свои вопросы у тебя нет, и ты ничего не можешь предложить взамен.

Господство дефинитивного знания

Жирный Тони нападает здесь на основу основ философии: именно Сократ первым поднял вопросы, составляющие сегодня содержание философской науки, вроде: «что такое существование?», «что такое мораль?», «что такое доказательство?», «что такое наука?», «что есть это?» и «что есть то?».

Вопрос, поднятый в «Евтифроне», возникает в различных диалогах, сочиненных Платоном. Сократ неустанно ищет дефиниции и тщится определить природу рассматриваемого явления, а не дать описание свойств, по которым мы можем отличить одно явление от другого.

Сократ дошел до того, что допросил поэтов и сообщил, что сами они понимают в собственном творчестве не больше, чем их читатели. В «Апологии Сократа», где Платон описывает суд над философом, герой вспоминает, как тщетно допрашивал поэтов: «Брал я те из их произведений, которые, как мне казалось, всего тщательнее ими обработаны, и спрашивал у них, что именно они хотели сказать, чтобы, кстати, научиться от них кое-чему. Стыдно мне, афиняне, сказать вам правду, а сказать все-таки следует. Одним словом, чуть ли не все там присутствовавшие лучше могли бы объяснить творчество этих поэтов, чем они сами»[80].

Этот приоритет дефинитивного знания привел Платона к следующему утверждению: вы не можете знать что-либо, если не знаете Форм, то есть того, что определяют дефиниции. Если мы не можем определить благочестие исходя из конкретных ситуаций, давайте начнем с обобщений, из которых должна вытекать конкретика. Иными словами, если вы не в состоянии нарисовать карту территории, создайте территорию по карте.

В защиту Сократа следует сказать, что его вопросы ведут к важному результату: если они и не позволяют сказать, что такое данная вещь, они по крайней мере позволяют быть уверенным в том, чем эта вещь не является.

Путая непонятное с неосмысленным

У Жирного Тони, разумеется, было немало предшественников. О многих мы не узнаем из-за доминирования философии, ставшей неотъемлемой частью повседневной жизни приверженцев христианства и ислама. Под «философией» я имею в виду теоретическое и концептуальное знание, то есть все то знание, которое мы можем описать. До недавнего времени этот термин обозначал то, что сегодня мы называем наукой, – натурфилософию, попытку дать Природе разумное объяснение и проникнуть в ее логику.

На эту концепцию энергично нападал в новое время молодой Фридрих Ницше, маскируя свои размышления под литературный полет фантазии об оптимизме и пессимизме, смешанной с галлюцинациями на темы «Запада», «типичного эллина» и «германского духа». Молодой Ницше написал книгу «Рождение трагедии», когда ему было чуть за двадцать. Он обвинял Сократа, которого именовал «мистагогом науки», в том, что философ «сделал существование нам понятным и тем оправдал его». Это великолепное рассуждение выражает то, что я называю рационалистическим заблуждением лохов: