Львиное Око - Лейла Вертенбейкер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— В некотором смысле, месье.
— Селестина, не надо тайн. Я же ваш друг, как и друг мадам.
— Но вы же голландец, месье, — проговорила Селестина с оттенком пренебрежения. Я готов был отодрать ее за уши.
— Да, но француз в душе. Кто может устоять перед Парижем? Ведь столько лет я был влюблен в него и не сбежал, когда над ним нависла смертельная угроза.
Какие только люди не бывают ярыми патриотами! Готовая за двадцать франков перерезать глотку любому и ненавидевшая полицейских, Селестина была на седьмом небе от того, что сотрудничает с французской тайной полицией.
Мало-помалу мне удалось понять, как было дело.
Ляду подловил Герши на том, что в Германии у нее много знакомых, занимающих высокое положение. Герши, смотревшая на Ляду как на мелкого буржуа, стала изображать из себя этакую светскую даму, знаменитую танцовщицу. И в ответ потребовала объяснить, по какой причине задерживается выдача ей разрешения совершить путешествие.
— Являясь артисткой международного масштаба, я повсюду имею влиятельных друзей, — заявила она. — Но в душе я француженка. Иначе к чему бы мне было оставаться во Франции и переносить военные тяготы?
Пожалуй, Ляду удивился тому, какой смысл вкладывает его собеседница в понятие «военные тяготы». В ту зиму Париж голодал и зяб, но в комнатах у Герши стояли специальные печи. Многие парижские дети забыли вкус шоколада, а у Герши на столе лежали коробки с конфетами, присланные из Швейцарии. Цветы стоили баснословно дорого, а у нее в номерах можно было насчитать с дюжину ваз с букетами. Да и сама Герши, гладкая, как породистая кобыла, полулежала в новом, с иголочки, платье от Пакена и только разглядывала непрошеного гостя.
Но Ляду знал и о щедрости Герши. Дети беженцев, с которыми она встречалась три раза в неделю, получали шоколад и пальтишки, сшитые из ее старых шуб. У нее в салоне находили прибежище бойцы, желавшие забыть о войне, и она охотно откликалась на любой призыв о помощи.
Удалось ей обмануть Ляду или нет, неизвестно, но, когда комиссар заподозрил ее в том, что она работает на противника, она с возмущением отвергла подобную версию и предложила свое сотрудничество pour la France[109].
Во всяком случае, по словам Селестины, подслушивавшей их у замочной скважины, Ляду обещал обдумать ее предложение. В этот момент старуха выросла в собственных глазах, превратившись из прислуги куртизанки в сообщницу разведчицы! Какая это чудесная женщина! Кто бы мог подумать? Селестина гордилась знакомством с нею. Разумеется, отныне она будет нема как рыба. Никто не узнает, чем собирается заняться ее госпожа, даже если ей станут загонять иголки под ногти! Ну а раз мне стало известно, я непременно должен помириться с Герши и позаботиться о том, чтобы у нее не было ни финансовых, ни других проблем.
Я сделал вид, что страшно расстроен.
— Сходите, купите две дюжины роз для мадам.
— Мадам не велела без нее уходить.
— Ничего, я побуду здесь. Сбегайте быстренько. А сдачу оставьте себе.
Едва Селестина вышла, я кинулся в комнату Герши и открыл китайскую шкатулку, запиравшуюся на очень сложный замок. Там, в ее по-детски наивном «тайнике», я обнаружил то, чего даже не надеялся найти. На листке бумаги было написано шесть имен с брюссельскими адресами. Я торопливо переписал их, запер шкатулку и с хмурым видом сидел в ожидании Герши. Разрумянившись от ходьбы, она вошла торопливым шагом.
— Как дела?
— Дождь идет.
— Я так и понял. — Всякий раз, когда она попадала под дождь, волосы у нее завивались локонами.
— Ах, Франц, я такая умница.
— Неужели?
— Ко мне приходил один человек…
— Комиссар Ляду. Сотрудник французской тайной полиции.
— А откуда тебе это известно?
— Надеюсь, ты предложила ему свои услуги.
— Конечно! Я же тебе сказала, какая я умница.
— Гммм. Ну, и что дальше?
— Осенью меня хотят послать в Брюссель, а оттуда в Берлин.
— А дальше?
— Н-не знаю. Разве плохо, если мне поверят?
— Мы должны предоставить тебе какие-то сведения, которые ты сообщишь французам, чтобы они действительно поверили тебе, — проговорил я в раздумьи.
— Это было бы чудесно. И тогда мне больше не придется посылать письма Бэнде-Луизе? — озабоченно и одновременно лукаво посмотрела она на меня.
— Только одно, — решительно проговорил я.
— Нет. Ни одного.
— Совсем невинного содержания, — успокоил я Герши. — Напиши его сейчас. Если тебя в чем-то заподозрят, оно будет свидетельством твоей невиновности.
Пока она писала, я раздумывал. Подозревают ее или нет, ясно одно: Францу ван Веелю давно пора уходить со сцены.
Селестина принесла алые розы и поставила их в вазу рядом с письменным столом, за которым, хмуря лоб, сидела Герши. Упершись языком в щеку, она царапала пером по бумаге. Подняв глаза, радостно хихикнула.
— Для мадам от господина барона, — произнесла Селестина почти любезным тоном.
Герши удивилась. Я никогда не дарил ей цветы.
— Спасибо. Я смеялась вовсе не над твоим подарком. Я думала совсем о другом. Как ты мил, Франц. Ты действительно друг.
Список имен и адресов я впишу в текст, используя самые обыкновенные симпатические чернила. Потом посмотрим. В любом случае донесение окажется полезным.
Письмо, адресованное Бэнде-Луизе, я спрятал в один карман френча, список с именами — в другой. Взяв руки Мата Хари в свои, я поцеловал их поочередно.
— До вечера, — произнесла она с сияющим лицом, какого я давно у ней не видел.
— Нет, — произнес я раздельно. — Возможно, мы с тобой никогда больше не встретимся, дорогая.
— Франц!
— Ты отступилась от меня, Мата Хари, — сказал я. — Но помни, что я твой друг и что я люблю тебя!
Вошедшая в комнату Селестина навострила уши. Если «богатого» барона не будет рядом, то кто же оплатит счета кредиторов? Патриотизм — дело хорошее, но, когда возникает сомнение, надо спасать то, что можно спасти.
— Уйдите, Селестина.
— Мадам…
Мы с Герши стояли друг против друга, разглядывая узорчатый ковер в ожидании, когда удалится Селестина.
— Франц! Ты не посмеешь оставить меня в такую минуту.
— У меня нет выбора.
— Но что же мне делать?
— Как-нибудь выкрутишься. Найдешь себе кого-нибудь поважнее, чем твой Франц. Я в этом не сомневаюсь.
— Я ничем не хочу заниматься. Я никогда этим не занималась. Помоги мне. Ты мне нужен.
— Дорогая моя. Любовь моя. Мы должны проститься. — Я обнял ее и поцеловал в полные, мягкие губы. Это был поцелуй примирения и расставания.
— Прощай, — произнесла она, держась очень прямо.
Мы сплелись руками, бормоча что-то нечленораздельное. Встав на колени, я прижался лицом к животу Герши, отчаянно за нее цепляясь. Она тоже опустилась на колени, и мы, ни слова не говоря, закачались из стороны в сторону. После того как мы с трудом поднялись с пола, помогая друг Другу, Герши посмотрела на меня расширенными глазами, в которых не было ни слезинки.
Взявшись за руки, мы двинулись к двери.
— Бедный Франц, — проговорила она. — Бедный милый Франц.
Неверной походкой я вышел в коридор. Лицо мое было мокрым от слез.
XXIII
ФРАНЦ. 1916 год
Активными действиями мне нужно было оправдать свое существование. В конце 1916 года, покинув Париж, я отправился по поручению своего правительства в продолжительное путешествие через нейтральную Скандинавию, побывав по обеим сторонам фронта.
Мое начальство желало знать, кто же вероятнее всего победит. Я послал в Нидерланды великолепный, взвешенный доклад. Я отдавал должное отваге солдат обеих сторон. И, по настоянию шведов, призывал воюющие государства прислушаться к мнению президента Соединенных Штатов. (Этот школьный учитель, как ему и положено, пускал слюни, умоляя заклятых врагов начать мирные переговоры, тем самым предав своих павших.) Я докладывал своему правительству то, что ему было угодно услышать: будто обессилевшие противники, возможно, готовы прекратить боевые действия. Но что же было у меня на душе?
Пустота.
Гамбург, этот гордый, богатый город, питался кислым хлебом и эрзац-кофе, куда была добавлена игрушечная ложечка молока. На мертвых верфях ни души. Лишь в доках, служивших общественными столовыми, теплится жизнь. Из зданий германско-американского общества судоходства ведрами выносят жидкий, похожий на помои суп. На верхней палубе огромного «Императора», борта которого облупились и заржавели, на ветру трепыхаются грязные одеяла. Теперь это судно называется «Кап Полония». За целый день, проведенный в Гамбурге, я встретил лишь три такси.
Берлин. В витрине дома на Унтер-ден-Линден — сводки военных действий; на тыльной стене здания военного ведомства вывешены списки убитых и раненых. Повсюду военные, калек не видно: из опасения, что вид их деморализует и без того деморализованное население города, им запрещено появляться на улицах. Воинские эшелоны отправляются на фронт в мертвой тишине. Женщины и русские военнопленные копают и чистят сточные канавы, прокладывают трамвайные пути…