Алый Крик - Себастьян де Кастелл

– Мама, как ты сюда попала? – спросила я.

Она замедлила свои неуверенные шаги. Энна была ещё молодой женщиной, ей не исполнилось и сорока. Я боялась, что лезвие моей шпаги украло у неё целую жизнь.

Энна махнула рукой в сторону Квадлопо и его сородича.

– Верхом на коне.

Дюррал и Энна разговаривали совершенно по-разному. Дюррал был фанфароном с хорошо подвешенным языком, который пьянел от звуков собственного голоса сильнее, чем от лучшего виски. Его речи являли собой огромную кучу шумной чепухи, в которой можно было время от времени найти какой-нибудь сверкающий камень. Да и он чаще всего на поверку оказывался стекляшкой, но в самый важный момент – когда вам больше всего было нужно – становился ценнее тысячи рубинов.

Энна же, со свой стороны, общалась по большей части взглядами и улыбками. Лёгкое движение брови могло сказать вам, что вы сделали нечто замечательное, либо – что вы в двух шагах от краха. Уголки её губ были похожи на библиотеки, доверху набитые мудрёными книгами, на изучение которых требовалась целая жизнь. Во всяком случае, мне всегда так казалось. Однако, когда Энна решала заговорить, её слова могли быть тяжёлыми как молот и бить в два раза сильнее.

– Вставай, дочь, – скомандовала она, нависая надо мной, как раскачивающаяся башня, готовая рухнуть в любую секунду. – Ты слишком долго упивалась собственными страданиями.

Я прикусила губу. Умная часть меня пыталась удержаться от того, чтобы ляпнуть какую-нибудь глупость. Как насчёт глупой части? Ну, она всегда выигрывала.

– Насколько долго? – спросила я.

Приёмная мать опустилась на колени рядом со мной, морщась от боли. Мне подумалось, что женщина с пробитым лёгким вообще не должна была выжить – не говоря уже о том, чтобы проделать весь этот путь ради девицы, воткнувшей в неё клинок.

– Насколько долго что? – спросила она.

– Сколько времени можно упиваться страданиями, мама? Сколько минут я имею право плакать над каждым из мёртвых, которых я оставила на дороге, непогребёнными? Сколько секунд скорби мне отведено на тех, кого я не убила сама, а просто наблюдала, как они умирали? Могу ли я на час забыть их запах – запах жизни, которая покидала эти тела? И как насчёт тех, чья плоть уже гнила на солнце?

Энна взяла мою руку, поднесла к губам и поцеловала.

– Сколько захочешь, моя дорогая. Горе – это нормально. Горе – это человечно. Даже справедливо.

Энна сказала это так, словно тут не было никакого противоречия со всем прочим, чему она меня учила.

– Ты же говорила, что аргоси не предаются горю, потому что это неправильно. Они служат живым, а не мёртвым, а скорбеть – значит, красть чужую боль и притворяться, что она твоя собственная.

Энна снова опустила руку мне на грудь, как будто я уже лежала в гробу.

– Всё это верно, Фериус, но только для аргоси.

В её серых глазах – глазах цвета бури – был вызов. Такой же я порой ловила во взгляде Дюррала. Напоминание о том, что, несмотря на все чудеса Путей аргоси, несмотря на весь их идеализм и оптимизм, в них была также и некая благотворная жестокость. Аргоси дозволялась любовь, но не одержимость. Они могли испытывать всю меру горя, но не тонуть в нём. Совершай любые ошибки, какие захочешь, но никогда не сбивайся с пути. Всегда – всегда! – продолжай двигаться, ставь одну ногу перед другой.

Проблема заключалась в том, что я так и не нашла свой путь. Тогда как же мне продолжать идти по нему?

Я приподнялась на локтях – и застонала. Мышцы спины опять свело судорогой. Энна протянула руку и подняла меня на ноги. Её взгляд на секунду затуманился, и я поняла, что это усилие едва не довело мою приёмную мать до обморока.

– Мама, что ты здесь делаешь?

Она повела меня за собой – туда, где на каменных плитах Великой Храмовой дороги стоял обиженный Квадлопо, мрачно оглядываясь по сторонам в поисках чего-нибудь съестного. Время от времени он корчил уродливые рожи второму жеребцу, который всем своим видом давал понять, что мечтает пуститься вскачь по рубиново-красным пескам.

Энна залезла в седельную сумку молодого скакуна и дала ему яблоко, что вызвало у коня приступ бурной радости. Второе яблоко Энна предложила Квадлопо. Тот только фыркнул: это жалкое подношение было ниже его достоинства, да и размер подачки представлялся явно недостаточным, чтобы вызвать хоть какой-то интерес. Тогда Энна откусила кусочек яблока сама.

– Хочешь испытать меня? – спросила она Квадлопо.

Лошади способны выразить удивительно большую гамму панических чувств. Квадлопо продемонстрировал их все до единого.

– Так я и думала, – сказала Энна и скормила ему яблоко. – Достань щётку из его сумки, – велела она мне.

– Хочешь, чтобы я его расчесала? – спросила я. – Ты ведь знаешь, что я лежала связанная, а он меня бросил?

Энна искоса взглянула в мою сторону.

– Откуда мне это знать? Он конь, Фериус. Не то чтобы он, вернувшись, устроился в кресле у камина и поведал мне о своих недавних приключениях.

Она провела руками по крупу слева и хмыкнула, пригладив шерсть там, где ещё виднелся след от ожога.

– Ты знаешь, кто сделал это с ним?

Я кивнула.

– Ты планируешь сломать этому человеку нос?

– Я думала, аргоси верят в месть не больше, чем в горе.

– Точно. – Энна жестом предложила мне почесать бока Квадлопо, а сама подошла к жеребцу спереди и прижалась лбом к его морде. – Кроме тех случаев, когда кто-то обижает твою лошадь. Тогда аргоси становятся на Путь Грома.

Она наклонила голову и улыбнулась мне.

– Или собаку. Если кто-то пнёт твою собаку, можешь мстить сколько угодно.

Взяв щётку у меня из рук, Энна подошла и осмотрела второго коня.

– Кстати, о мести. Помнишь ту белкокошку, которую вы с Дюрралом встретили некоторое время назад? Ну, она ещё втянула Толво и Квадлопо в большие неприятности. Хочешь верь, хочешь нет, но она заявилась к нам домой, когда за ней гнался целый отряд. Настоящий отряд! Тридцать человек с…

– Мам, ты правда думаешь, что сейчас подходящее время для историй о белкокошках?

– Зависит от обстоятельств. Ты так и собираешься чахнуть в этом… – Она выпрямилась и оглядела массивный храм. – У короля Садриана определённо было странное чувство юмора.

– Ма-ам…

– Ладно-ладно. – Она прижала руку ко лбу. – У меня, должно быть, жар. Я начинаю разговаривать как Дюррал.

Особенность Энны была в том, что – в отличие от своего мужа – она ничего не говорила просто так. Даже если это казалось бессмысленным и неуместным – Энна всегда знала, что делает.

– Где он, мама? Почему ты здесь вместо него?

Я поверить не могла, что Дюррал позволил ей ехать по пустыне, несколько дней подряд, раненной. А вообще-то…

– Он не знает, что ты здесь, да?

Энна никогда не выказывает смущения. Она чуть приподняла подбородок.

– Я бы ему сказала. Но Дюрралу