Русский калибр (сборник) - Пётр Разуваев

— Не наняла. Она попросила об этом. Меня. И я не отказался, — огрызнулся я. — Необходимо было добраться до вас, а других союзников у меня всё равно не было.

— Да? — Он загадочно улыбнулся. — Впрочем, это неважно. Я вполне понимаю её чувства и совершенно ничего не имею против синьорины Бономи. Она прелестная девушка. Только чересчур доверчивая, для того чтобы… добиваться успеха.

Паола — доверчивая? Он что, шутит? Я был поражён.

— Вся эта история с Banca Lombarda была ловушкой. И госпожа Бономи попалась в неё, даже не заметив этого.

— Но подождите… В этой операции участвовал мой отец? И именно его деньгами пользовался Кольбиани?

— Совершенно верно.

— Но тогда выходит, что он всего лишь работает на ЦРУ? А как же — Империя?

Давид посмотрел на меня с искренним сожалением.

— Вот поэтому вы и проигрываете мне в шахматы, Андре. Вам никак не удаётся понять, что жизнь — удивительно нестабильная конструкция. В самом начале партии все фигуры занимают отведённые им места и начинают ходить в строгом соответствии с правилами, но затем наступает черёд самой игры. И в какой-то момент незаметная до того пешка вдруг превращается в ферзя и начинает диктовать условия всем остальным фигурам. Понимаете? Господин Дюпре ходил по правилам, придуманным американцами, но это продолжалось недолго, он сумел выскользнуть из их комбинации, придумать и воплотить в жизнь свою, и теперь игра идёт по его законам. Всё сейчас зависит от него, и ваше присутствие здесь — лишнее тому доказательство.

Он замолчал и отвернулся. Я судорожно пытался навести порядок в своей бестолковой голове. За каких-нибудь полчаса Давид умудрился поставить там всё вверх тормашками, и я окончательно запутался в позициях, мотивах, причинах и прочих важных подробностях. Разобраться в этом «террариуме единомышленников» мне явно было не дано. Гораздо проще отстрелять их по одному, начиная со Стеннарда. И заканчивая самим собой… Нет, Андре, ты окончательно рехнулся.

— Вы знаете, Андре, я, пожалуй, прилягу.

Даже голос у него стал другим. Лицо Давида осунулось, взгляд потух, во всём его облике чувствовалась неожиданно нахлынувшая усталость. А он ведь действительно очень болен — вдруг я осознал это в полной мере. Врач навещал его каждый день, но мне и в голову не приходило.

— Не обижайтесь, но это и в самом деле нелегко — доказывать другому, что твоя смерть неизбежна.

Давид слабо улыбнулся, чуть кивнул мне и медленно направился к своей комнате. Он был уже на пороге, когда я, повинуясь какому-то внезапному внутреннему толчку, окликнул его:

— Давид?

Он обернулся.

— А вам самому никогда не хотелось стать Пророком Энтропии?

В его глазах промелькнуло недоумение, и тогда я произнёс то, чего не решался сказать в течение трёх дней:

— У вас есть отличный шанс упростить эту партию. До безобразия. И вам совершенно нечего терять. Если я вытащу вас отсюда — вы поедете со мной в Москву?

— Чтобы дать показания? — тихо и задумчиво откликнулся он. — Не знаю, Андре…

Потом он взглянул на меня, и на мгновение мне почудился промелькнувший в его глазах задорный огонёк.

— Приставить пистолет к их голове… знаете, друг мой, а в этом что-то есть…

И, кивнув мне головой, он закрыл за собой дверь.

Прошло ещё два дня. За это время мы успели несколько раз вернуться к этому разговору, прояснились какие-то детали, что-то изменилось. Я окончательно открыл перед ним все карты, а Давид начал постепенно привыкать к совершенно новой для него идее. Мало-помалу он склонялся на мою сторону, причём отнюдь не потому, что я постоянно прессовал его. Наоборот. На следующий день после нашей беседы он сам, первым заговорил на эту тему. Давид сообщил, что с удовольствием представляет, как вытянутся лица у многих, очень многих и очень известных людей, когда они узнают о его поступке. При этом он мечтательно улыбался. Давид всерьёз начал думать об этом, зёрна соблазна, посеянные мной, упали на благодатную почву. Нам обоим было нечего терять, кроме своих цепей. Точнее — даже не цепей, а тонких ниточек, привязывающих нас к жизни. Нить Давида укорачивалась с каждым днём, зная о его болезни и постоянно наблюдая за ним, я понимал это совершенно отчётливо. Да и не только я, в первую очередь это понимал сам Давид. А что касается моих собственных взаимоотношений с этим бренным миром… Отчего-то мне вдруг стало удивительно неинтересно думать об этом.

Наши беседы носили предельно откровенный характер, даже несмотря на микрофоны, которыми наверняка были оборудованы все комнаты. Между нами — я имею в виду себя, Давида и Дейва Стеннарда, наверняка внимательно просматривающего отчёты наблюдателей и «слушателей», — между нами уже не оставалось серьёзных тайн. Так, разная мелочь. Стеннард знал, зачем я приехал в Италию; я знал, что он это знает, а Давид, как мне стало казаться после нашего с ним разговора, вообще знал всё и обо всём. Единственное, чего я старался не афишировать, так это своих планов относительно нашего с Давидом дальнейшего пребывания в этом милом и уютном заведении. За пять дней, проведённых в тиши и покое, я успел порядком измучиться от вынужденного бездействия. Вдобавок меня бесило полнейшее отсутствие информации о том, что происходило вне этих стен. Я искренне надеялся на то, что там пока ещё жила Паола, загнанная в угол своими «доброжелателями». Её жизнь была мне вовсе не безразлична. А кроме того, абсолютно неизвестной оставалась судьба странной и непонятной девушки Даши, что в свете последних поступков дона Кольбиани выглядело достаточно зловеще. Дурой я считал её феерической, но это совершенно не оправдывало моего бездействия. В конце концов, это «моя дура», и не какому-то там Кольбиани решать её судьбу. Она уехала со мной, и, если по моей вине с ней что-то случится, Стрекалов с меня потом не слезет до гробовой доски. Учитывая всё вышеизложенное, я ощущал невиданный жар в пятках и последние два дня старательно рассматривал все, даже самые идиотские планы побега. Попутно мягко подводя к этой мысли своего сокамерника. Тут слово, там — намёк, а микрофоны стояли везде, нас исправно слушали, и к вечеру пятого дня последовал «общественный резонанс»: меня посетил мистер Стеннард. Собственной персоной, надёжно защищенной тремя дюжими автоматчиками. Настроен он был пессимистически.

— По-моему, вы готовите какую-то гадость, месье Дюпре, — заявил американец, удобнее устраиваясь в кресле.

— Вы ко мне пристрастны, — откликнулся я довольно холодно. Разговор проходил тет-а-тет, Давид, сославшись на плохое самочувствие, удалился в свою комнату.

— Возможно, возможно, — широко улыбнулся Стеннард, в очередной раз продемонстрировав мне превосходство американских стоматологов над всеми прочими. — Но уж слишком спокойно вы себя ведёте. Это на вас совершенно не похоже.

— «Самурай холоден, как меч, хотя и не забывает огня, в котором он был выкован», — процитировал я вольно переведённую японскую поговорку. — Вашими заботами я общаюсь с крайне интересным собеседником. Узнаю о жизни много нового. Кстати, Давид сказал, что вы отказались от его услуг? Что это значит? Корпорация Бономи прекратила своё существование?

— Ну, не совсем так. Скорее — несколько изменились обстоятельства, — улыбка американца показалась мне чуть натянутой.

— И? — Я вопросительно поднял брови.

Стеннард в ответ покосился на своих телохранителей. «Искусство общения глазами и бровями: пособие для „слепо-глухо-немо-глупых“». Очень интересно.

— Вы удивительно нетерпеливы, месье Дюпре, — повторил он полюбившуюся ему мысль. — Я же говорил вам — всё решится. В своё время. Надо лишь немного подождать.

— Знаете, Дейв, — я ему тоже улыбнулся. — У меня есть одна дурацкая привычка — я стараюсь принимать решения самостоятельно.

— Знаю, — согласился он. — Поэтому и хочу вас предупредить — не усложняйте жизнь себе и другим. Наберитесь терпения. Похоже, что ждать осталось недолго.

— А если мне не понравится ваше «окончательное решение»? — поинтересовался я.

Американец пожал плечами.

— Ну, во-первых, оно — не моё. И потом, за вами остаётся право подать жалобу, — и он кивнул куда-то вверх.

— Вы имеете в виду Всевышнего? — уточнил я.

Американец криво усмехнулся. Ясненько…

— Знаете что, Дейв? Убирайтесь-ка вы к дьяволу! И поторопите свою «судейскую коллегию», мне уже осточертело сидеть в этой тюрьме.

Похоже на демонстрацию мирных намерений? Вот-вот. Но ничего иного я предлагать ему и не собирался, с какой стати? Всё равно это ничего не меняло, нас охраняли так, что добавить уже было нечего. Даже если бы я торжественно поклялся, что постараюсь сбежать при первой же возможности. Стеннард убрался восвояси, а его «смутные сомнения» так и остались при нём.