Беглец из рая - Владимир Личутин

– Может, тебе косички заплести и бантики завязать?

– Косы носят замужние женщины. А я замужем не была...

– Ну а тогда сын откуда взялся? – Я осторожно водил гребнем по голове. Марьюшка жмурилась, затворяла глаза, коричневые веки трепетали...

– Не знаешь, откуда дети берутся?.. Господи, как приятно. Какие у мужиков бывают нежные руки. А мне ничего не досталося. – Марьюшка так жалобно открылась в сокровенном, будто собралась заплакать. – Баба-то, сынок, рождается для ласки и сказки, а ей одни плевки да тумаки... Погладь, сынок, погладь еще, понорови мамке. В первый и, может, последний раз...

И тут брякнула форточка, будто влетела в комнату вещая птица. Может, Господь послал вестника? Марьюшка очнулась от наваждения, вздрогнула, сказала сухо:

– Ступай, Павел. Я отнимаю у тебя время. Не слушай старую дуру...

Я молча покрыл платом материну голову, невольно прислушался к улице: пурга сникла, снега на улицах потускли, обрели перламутровый блеск. Странная тишина установилась в городе, как на поминках. Наверное, весь мир настороженно прислушался, ожидая первого вскрика Ребенка. Я вышел на балкон, в природе уже чуялось какое-то необычное, праздничное переустройство, будто повсюду уже разбирали гостевые столы, расстилали скатерти, разоставляли стряпню. В сумерках отволгло неожиданно, вроде бы и закапало даже, запоточило, отопрело, и сразу запахло весною. Христос рождался от Девы Пречистой в небесных яслях, и волхвы спешили по звездному шляху, чтобы запечатлеть в своих вещих свитках явление Бога. Потому все в этот вечер смотрят над собою, затаив дыхание, шарят взглядом по таинственным мирам... Вон-вон катится по крутое клону голубой шарик, похожий на сказочный колобок... То, что случилось однажды на земле, с той поры каждый год повторяется в занебесье, как мираж, как неумираемое отражение от великого события... В комнате всхлипнула Марьюшка, слабеющим голосом позвала:

– Пашенька, поверни на другой бок. Кости гнетут... Никакого мяса не осталось. Одна шкура...

К утру снова закуревило, снег выстлал по тротуарам заструги и я едва пробрался до магазина, ветер надувал полушубок и, казалось, норовил забрать меня с собою. Но встречные люди были, на удивление, так улыбчивы, так непохожи на затурканных москвичей, словно бы с ними случилась внезапная перемена. Многие, даже незнакомые, кланялись мне, желали здоровья. Удивительно, как скоро новое правило жизни, вроде бы не установленное законом, ниспосланное, за казенными печатями, не наказанное силою, вдруг так легко привилось к людям, может, и легкомысленно пока, без глубоких размышлений; у кого-то оно пропадет, как лишний нарост, отпадет безболезненно, как древесная шелуха, чтобы человек вернулся к прежним устоявшимся взглядам, но каким бы случаем ни поклонились Богу нынешние горожане, однако даже самым уязвленным пороками вдруг захотелось, хотя бы для манеры, скинуться в православие и тем устыдить душу, поскрести в ней и навести порядок...

В небе не было постоянной московской мглы, снег, казалось, сыпал из голубоватого позолоченного потира, и то и дело на его дне колыхался смутный, круто проваренный желток солнца, посылающий приветы сквозь снежные колышущиеся завесы. «К плодородию снег-то, к благодати», – радостно думал я, поскрипывая валенками; в кои-то годы вдруг достал с антресоли подшитую, с обсоюзками, забытую обувку и пошел на люди красоваться. Оттого и народ, наверное, кланялся мне, принимая за юрода Христа ради, прибредшего из Руси в столицу, чтобы достойно урядить праздник.

«Мужичок с ноготок, мужичок с ноготок!» – верещал под ногами снег, а на малахае, и на бороде, и на усах, и на курчавом воротнике скопились целые вороха. Я чему-то сонно улыбался, как влюбленный, и слизывал с усов куржак, удивляясь его сладости; в такие дни хочется жить вечно, и случайная мысль о неминуемом конце кажется жгуче обидной, словно бы только тебя одного выбрали из людской толпы и приговорили к смерти.

Дома Марьюшка мне тоже показалась умиренной, помолодевшей, что ли, окалина с лица пропала, и оно повиделось мне издали молочно-белым, а глаза стали как два камушка на дне быстрого гремучего ручья. Пока бродил в лавку, Марьюшка нашла силы приподняться на подушке и сейчас смотрела меж книжных шкафов в узкий коридор, как в иной, желанный мир. С нового года она велела повернуть кровать головою от окна, запахнуть половину шторы, и потому в ее половине постоянно жил зимний сумрак.

Еще все образуется, все еще выправится, и Марьюшка встанет на ноги, обнадеживал я себя. Старый человек, а со старым всякое случается. Не смотри, что тоща. Кость да жила – гольная сила. Мать-то ее до ста лет бродила... Было запомирала совсем, фельдшерица велела слать телеграммы, де, бабка совсем плоха и на днях отойдет, может, еще успеет кто застать в живых. Ну, спешили, прискакали на перекладных, кто как мог... Входят в избу, а старая самовар наставляет. Говорит, без чаю кто гостей встречает? Де, помереть всегда успеется... Младшей дочке, перед тем мать приснилась, та говорит: «Не спеши на самолет, не траться деньгами, я помирать-то погожу...» И вот тринадцать лет еще прожила. Говорит, видела Бога, и Бог сказал, что для тебя еще место не готово...

Днем и до Москвы добрались рождественские почести; небо разодрало, разборонило, метельные пелены свились в куделю, снега заискрились, посинели, а к вечеру и вовсе мороз запоходил, запохватывал, запотряхивал; в такую пору в деревне избяные углы кряхтят от стужи, словно бы кто угрозливый норовит домишко раскатать по бревну. Пушисто-кучерявый дым от кочегарки походил на звериный хвост и был отчетливо виден над плоскими крышами; спелые звезды, каждая, поди, с кулак, высыпали над престольной, осветили дорогу Младенцу, а он, еще не зная грядущего тернистого пути своего, безмятежно сосал у Матери титьку... Морозный жар шел от небес, и от него вся Москва раскалилась, готовая вспыхнуть. Сейчас бы на радостях чашу хмельного приклонить не грех, да в одиночку разве питье? Вот когда мне захотелось живого голоса... И тут зашумел телефон. Звонили от Поликушки, как из райских палестин. Голос Танечки Кутюрье я узнал сразу. Она приглашала в гости, звала на чай; говорит, де, все свои, чужих никого, попьем чайку с медом и пахлавой, а кто захочет, тот и в рюмочку заглянет, причастится Христа ради... «Вот ведь – и девка-то молодая, а и ее душу небесный пыл окатил, помянула Христа, не позабыла», – с умиленным удивлением подумал я и как бы сделал чудесное открытие, неожиданное для меня... Но каким-то странным и вместе с тем забавным показался мне телефонный разговор; казалось бы, живем ведь через коридор, в трех шагах, долго ли постучать в дверь и позвать на чай, но тут потребовалось звонить, объясняться, а значит, Катузовы решили блюсти особый, столичный чин отношений, суховато-сдержанный, когда даже близкие соседи не могут просто так заглянуть, скуки ради. Без особого приглашения – ни ногой... Мне бы следовало отказаться, показать свою спесь; я же всмотрелся в полумрак дальнего угла комнаты, где лежала Марьюшка, представил долгий унылый вечер – и согласился...

У Поликушки праздновали жильцы Катузовы и Федор Зулус, а вернее, что Поликушка был в гостях у постояльцев, сидел за столом порывисто-нервный, словно бы забежал на минутку, спеша куда-то по неотложным делам. В горсти вместо неотлучной ветошки была розовая салфетка, и старик, скомкав ее, то бросал подле тарелки, то придирчиво расправлял на коленях. Как показалось, Поликушка не особенно и обрадовался мне, будто мне предстояло увидеть его позор, дескать, отставили от хозяйства, а теперь держат милостиво за приживальщика. К профессору же все поклончивы, профессора чтят, ловят каждое слово, заглядывают в глаза, словно бы птица высокого полета ненароком залетела в дом, надо удержать ее подольше, а потому все прочие гости теперь пойдут за второй сорт, за высевки, за плевелы и шелуху, и их самочувствие никого не взволнует. Я знал, как обычно болезненно ревнив Поликушка, как любит заглядывать в лицо собеседнику, чтобы убедиться, что над ним не смеются, не держат за придурка и вешалку для костюма. Высоко вздернутые брови, багровые щеки и фасеточные глаза говорили, что старик еще ждет с враждебной стороны (от работников ада) какой-то гнусной перетыки, и потому побаивается привыкнуть к праздной жизни, когда все докучные заботы можно возложить на другие плечи, словно бы заехал однажды в санаторий, и никто уже не предложит съезжать, гуляй-де как кот по сливкам, и мышей не надо ловить: напоен, накормлен, отглажен, почищен.

Я огляделся. Голые безголовые чучелки Татьяны Кутюрье стояли в углах комнаты, как стражи дома на часах, значит, Катузовы завладели квартирой. Стол, не особенно обильный по нашим дням, был пока не разорен, значит, ждали меня, – самонадеянно решил я.

– Павел Петрович, решите наш спор! Мужики сцепились – не разнять! – Высокий, натянутый, как струна, голос Кутюрье всхлипнул и оборвался, словно ему недостало силы жить.