Стертый мальчик - Гаррард Конли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не могу забыть, как он произнес слово «мастурбация». Оно повисло в комнате, не желая исчезать.
– Я знаю, – отвечаю я. – Но я стараюсь.
– Мы с вашей мамой думаем, что вам стоит походить на «Исток», – говорит он, протягивая листок. – Это двухнедельная программа. Короткая, но весьма эффективная.
«Исток». Рассказы, которые я пишу почти ежедневно, также способны скрыть исток моей боли, отгородить меня от моей греховной природы. Когда я сижу не в кабинете психолога, а в своей комнате в общежитии вместе с Чарльзом и Доминик и строчу в блокноте, я забываю о своем горе и чувствую только радость и разочарование перед написанным словом, потому что оно отказывается облекать в плоть и кровь то, что видит воображение. Писательство одновременно и сложнее, и проще. Но убежать от боли нельзя – об этом мне много раз говорил психолог. Нельзя убежать от собственной низменной природы, сколько бы веса ни потерял. Рано или поздно я должен буду вернуться к истоку.
Той ночью в кампусе было тихо, лишь приглушенный звук сабвуферов студенческого братства, бухающих музыкальным ритмом, оживлял замерший вечерний воздух; благодаря мирной вибрации казалось, что темные закоулки учебных корпусов хранят волнующее обещание, укрывают потусторонний мир. Верхний этаж гуманитарного факультета светился вдалеке; на балконе учительской стоял одинокий человек – заучившийся пятничным вечером студент, тощий парень, который, казалось, никогда не покидает стен факультета. Он всегда пробуждал во мне чувство вины, страх, что я не настолько скрупулезно прочитал заданный отрывок из «Королевы фей». Этим студентом мог быть я – внимательным, уверенно стоящим обеими ногами на земле, глядящим в будущее, наполненное книгами, аудиториями с деревянными панелями и ночными кружками кофе. Позднее я буду завидовать таким людям, мысли которых никогда не оборачиваются против них самих, хотя я совершенно не представлял, о чем он думал одинокими вечерами.
Я прошел мимо нескольких корпусов; под ботинками хрустела сухая трава, холодный воздух проникал под тонкий черный свитер.
«Куда это ты собрался в одном свитере?» – спросил тогда Чарльз.
Я не мог сказать ему правду – что встревожен и хочу ощутить ледяной ветер.
Пиная гравий, я дошел до небольшого сада и направился к холодной каменной скамье. Меня окружала высокая живая изгородь, и сквозь голые ветви я легко различал шпиль университетской часовни, щедро освещенный тремя прожекторами. В начале учебного года мы с друзьями залезли на этот шпиль ночью – с нами были Доминик и Чарльз, а еще Дэвид. Мы перелезли через потолочные балки – внизу в преломляющемся лунном свете мерцали медные трубы органа – и, стараясь подавить хохот, поднялись по ржавой лестнице. Прежде чем забраться на самый верх, мы задержались на лестничном пролете, который вел на узкую террасу, окаймлявшую шпиль, и один из старшекурсников, приложив палец к губам, сказал, что хочет открыть нам правду об этом месте. Он рассказал, что в колледже располагался масонский сиротский приют, который сгорел дотла в начале двадцатого века. В пожаре погибли дети. Говорят, что трое из них каждую ночь стоят у шпиля, держась за руки. Трое безымянных малышей, чьи черты стерло пламя.
Страшилка прибавила адреналина, и без того зашкаливавшего, пока мы взбирались вверх по ржавым ступеням и отмахивались от плотной паутины, хватаясь за руки новоиспеченных друзей, которых едва знали, но кому доверяли свою жизнь на этой шаткой конструкции. Мысли о покрытой шрамами плоти и о несчастных загнанных детях, о которых даже некому было скорбеть, смешивались с суевериями, которые лишь кромешная тьма могла породить в скептиках вроде нас. Добравшись до основания шпиля и ощутив теплый летний ветер, мы с изумлением обнаружили вокруг только стертый бетон и пыль. Тогда мы взялись за руки в память о погибших детях; должно быть, остальные чувствовали то же, что чувствовал я, сжимая теплую ладонь Дэвида: что неразрушимая связь, возникшая между нами той ночью, будет существовать вечно.
За пределами сада медленно опускался туман, обволакивая корпуса и прилежного студента с гуманитарного факультета. Каменная скамья, на которой я сидел, превратилась в крошечный островок, дрейфующий среди белых пенистых волн. «Гефсиманский сад», – подумал я, вспомнив «Страсти Христовы». В ночь перед распятием Иисус старался утешить учеников, объяснить, что боль, которая вскоре на них обрушится, того стоит, что насилие претворит в жизнь Его обещания. Я задумался, не было ли так и с сиротами, не утешал ли их кто-то, до того как пламя облизнуло им руки?
Я крепко обхватил себя и почувствовал под ладонями тощие ребра. Это чувство было мне приятно, приятен был холод. Все во благо, если веришь, что во всем есть смысл. Снега тогда еще не было, ощущалось только его легкое преддверие, но он обязательно пойдет, пускай и позднее, чем ожидалось. Снег укроет все, разобьет странные сады из скрытых под ним предметов, слепит из мира нечто новое.
В тайной жизни терапия меня поглощает, переполняет и в конце концов становится воздухом, которым я дышу. С последнего посещения психолога прошла неделя, и впервые за долгое время я не думаю о следующем сеансе. Я дома. Поздний вечер, канун Рождества. В одном углу гостиной трещит огонь, в другом стоит огромная ель; празднично украшенный коридор тянется от меня к окну с видом на полузамерзшее озеро, которое сверкает, отражая рождественские гирлянды соседского дома.
Темный пол коридора зияет под моими ногами. Мама выходит из кухни и становится позади меня. Я чувствую исходящее от нее тепло духовки, к которому примешивается слабый пряничный аромат. На ней кашемировый свитер с огромной рожицей снеговика. Большой пластиковый красный нос-морковка царапает мне плечо, когда
