Том 14. Критические статьи, очерки, письма - Виктор Гюго

Не будем забывать: человеческому духу присуще божественное начало, и время от времени он порождает сверхчеловеческие творения. Эти сверхчеловеческие творения, созданные человеком, даже более многочисленны, чем мы думаем, ибо ими полно все искусство. Кроме поэзии, где чудес изобилие, в музыке существует Бетховен, в скульптуре — Фидий, в архитектуре — Пиранези, в живописи — Рембрандт, в живописи, архитектуре и скульптуре — Микеланджело. Многих, не менее великих, мы пропускаем.

«Прометей» и «Гамлет» входят в число этих более чем человеческих творений.

В этих совершенных произведениях чувствуется какое-то гигантское упорство, они не укладываются ни в какие обычные мерки, у них во всем — величие, пугающее посредственные умы; если нужно, они могут доказать истинное через невероятное; во имя Неведомого, во имя бездны таинственной справедливости они зовут к ответу судьбу, общество, закон, религию; события они оценивают, как сыгранную роль, и при случае упрекают за них рок или провидение; страсть, этот грозный персонаж, мечется там в человеке; там дерзновение и порой заносчивость разума; там смелые формы стиля, способные выразить любые крайности; и в то же время глубокая мудрость, кротость гиганта, доброта растроганного чудовища, неизреченная заря, неизъяснимая, но освещающая все; таковы признаки этих непревзойденных созданий. В иных поэмах сияют небесные светила.

Это сияние есть у Эсхила и Шекспира.

Нет зрелища более устрашающего, чем Прометей, распростертый на кавказских вершинах. Это гигантская трагедия. Прометея подвергают той древней казни, которая в наших старинных уставах о пытках называется дыбой и которой Картуш избег благодаря грыже; только дыбой Прометею служит гора. В чем его преступление? В его праве. Расценивать право как преступление, а борьбу за него как бунт — в этом с незапамятных времен состояла ловкость тиранов. Прометей совершил на Олимпе то же, что Ева совершила в раю: он узнал немного больше, чем полагалось. Юпитер, бывший, кстати сказать, не кем иным, как Иеговой (Jovi, Jova), наказал эту дерзость — желание жить. Древняя традиция, поселяющая Юпитера в каком-то определенном месте, лишает его той космической безличности, которой обладает Иегова из Книги бытия. Юпитер греческий, плохой сын плохого отца, восставший против Сатурна, в свое время восставшего против Урана, в сущности выскочка. Титаны — это нечто вроде старшей ветви царствующей фамилии, у них есть свои приверженцы — свои легитимисты, к которым принадлежит и Эсхил, мститель за Прометея. Прометей — это побежденное право. Юпитер, как это всегда бывает, завершил узурпацию власти насилием над правом. Олимп требует ссылки Прометея на Кавказ. Прометея приковывают к горе. Титан повержен, опрокинут навзничь, пригвожден. Меркурий, всеобщий друг, прилетает к нему с советами, которые обычно даются низверженным монархам на другой день после государственного переворота. Меркурий — это подлость ума. Меркурий — это средоточие пороков, исполненное остроумия. Меркурий, бог порочный, служит Юпитеру, богу преступному. Мошенники и теперь почитают убийц — это отличительный признак прислужников зла. Вслед за завоевателем всегда появляется дипломат — здесь сказывается тот же закон. Величие истинных произведений искусства в том, что они повторяют в веках деяния человечества. Прометей, пригвожденный к кавказским вершинам, — это Польша после 1772 года, это Франция после 1815 года, это Революция после брюмера. Меркурий говорит, но Прометей почти не слушает. Предложения амнистии не могут быть приняты, когда прощать имеет право только наказанный. Поверженный Прометей презирает Меркурия, стоящего над ним, и Юпитера, стоящего над Меркурием, и судьбу, стоящую над Юпитером. Прометей издевается над терзающим его коршуном; он пожимает плечами, насколько позволяют его цепи; что ему за дело до Юпитера, и зачем ему Меркурий? Никто не властен над этим гордым мучеником. Удары молнии причиняют ему жгучую боль и беспрестанно будят его гордость. Тем временем вокруг него раздается плач, земля приходит в отчаяние, по-женски сострадательные облака, пятьдесят океанид, приносят ему знаки своего поклонения; слышно, как шумят леса, стонут дикие звери, воют ветры, рыдают волны, жалуются стихии, весь мир страдает вместе с Прометеем; жизнь всей вселенной скована его цепями, отныне вся природа как бы разделяет его пытку с трагическим наслаждением, к которому примешивается страх перед будущим. Как же быть теперь? Куда идти? Что будет с нами? И во всеобъемлющем единстве сущего — вещей, людей, животных, растений, скал, обращенных к Кавказским горам, — чувствуется невыразимая скорбь, скорбь об освободителе, закованном в цепи.

Гамлет, хотя в нем меньше от титана и больше от человека, все же не менее велик.

Гамлет. Какое-то неведомое, пугающее существо, совершенное в своей несовершенности. Все, и в то же время ничто. Он принц и демагог, проницательный и чудаковатый, глубокий и легкомысленный, мужчина и бесполое существо. Он не благоговеет перед скипетром, поносит трон, дружит со студентом, он беседует с прохожими, вступает в спор с первым встречным, понимает народ, презирает толпу, ненавидит грубую силу, не доверяет успеху, вопрошает неведомое, обращается на «ты» к тайне загробного мира. Он заражает других болезнями, которыми сам не страдает: его ложное помешательство становится причиной подлинного безумия его возлюбленной. Он на короткой ноге с призраками и с комедиантами. Он паясничает с мечом Ореста в руке. Он говорит о литературе, декламирует стихи, сочиняет театральную пьесу, играет на кладбище костями, сражает свою мать, мстит за отца и заканчивает страшную драму своей жизни и смерти гигантским вопросительным знаком. Он ужасает, потом сбивает с толку. Никто никогда не видел такого тяжелого она. Это убийца матери, вопрошающий: как знать?

Матереубийца? Остановимся на этом слове. Убивает ли Гамлет свою мать? И да и нет. Он только угрожает ей, но угроза так свирепа, что мать потрясена ею. «Ты уши мне кинжалами пронзаешь… Что хочешь ты? Меня убить ты хочешь? О, помогите! На помощь! Сюда!» И когда она умирает, Гамлет, не сожалея о ней, сражает Клавдия с трагическим криком: «Ступай за матерью моей!» Матереубийца в потенции — страшная вещь; Гамлет воплощает ее.

Если вместо северной крови, охлаждающей его порывы, влить ему в жилы южную кровь Ореста, он убьет свою мать.

Это суровая драма. В ней правдивое сомневается. В ней искреннее лжет. Нет ничего шире, ничего тоньше ее. В ней человек — вселенная, а вселенная — ничто. Гамлет, даже когда он живет полной жизнью, не уверен в том, что он существует. В этой трагедии, заключающей в себе целую философию, все плывет, колеблется, откладывается, шатается, разлагается, рассеивается и расплывается; мысль — это облако, воля — пар, решимость — сумерки, действие каждую минуту поворачивает вспять, роза ветров управляет человеком. Волнующее и головокружительное произведение, обнажающее суть всех вещей, где мысль может блуждать лишь от убитого короля до погребенного Йорика и где самое реальное — это королевская власть, представленная призраком, и веселье, воплотившееся в черепе.

Гамлет — вершина трагедии-сна.

Одна из возможных причин мнимого помешательства Гамлета до сих пор не была указана критиками. Говорили: Гамлет, как Брут, прикидывается помешанным, чтобы скрыть свои намерения. В самом деле, прикрываясь мнимым слабоумием, легче вынашивать большой замысел; тому, кого считают идиотом, можно на свободе готовиться к удару. Но случай с Брутом иной, чем случай с Гамлетом. Гамлет прикидывается помешанным, чтобы избежать опасности. Брут прикрывает свой план, Гамлет — самого себя. Если принять во внимание трагические нравы дворов той эпохи, то станет понятным следующее: раз Гамлет узнал из откровений призрака о преступлении Клавдия, значит Гамлет в опасности. Здесь мы видим, что поэт в то же время превосходный историк, и чувствуем, как глубоко Шекспир умеет проникнуть во мглу старых королевств. И в средние века, и при империи времен упадка, и даже еще раньше горе было тому, кто узнал про убийство или отравление, совершенное королем. Вольтер предполагает, что Овидий был изгнан из Рима за то, что видел в доме Августа нечто постыдное. Знать, что король — убийца, было государственным преступлением. Если монарху угодно было не иметь свидетелей, то проведать что-либо — значило рисковать головой. Зоркие глаза могли быть только у плохого политика. Человек, подозреваемый в подозрении, мог считаться погибшим. У него оставалось лишь одно пристанище — безумие; нужно было прослыть «блаженным»; тогда его презирали, и этим все было сказано. Вспомните о совете, который у Эсхила Океан дает Прометею: «Казаться безумцем — таков секрет мудреца». Когда камергер Гуголин нашел железный вертел, на который Эдрик Собиратель посадил Эдмунда II, «он поспешил рехнуться», говорит саксонская хроника 1016 года, и таким образом спасся. Гераклий из Низибы, случайно открыв, что Риномет — братоубийца, заставил врачей признать себя умалишенным и добился пожизненного заточения в монастырь. Зато он жил спокойно и, старея, ожидал смерти с видом безумца. Гамлет подвергается той же опасности и прибегает к тому же средству. Он, как Гераклий, заставляет объявить себя сумасшедшим и прикидывается рехнувшимся, как Гуголин. И все-таки встревоженный Клавдий дважды пытается отделаться от него: в середине драмы — посредством топора или кинжала и в финале — с помощью яда.