Смелая женщина до сорока лет - Денис Викторович Драгунский

Итак, первый тренд – марксизм Деборина, Луппола и прочих чисто советских философов, чья мысль исчерпывалась политической конъюнктурой. Второй тренд – воинствующий идеализм Лосева, который был фактически в одиночестве. Обоим этим трендам противостоит «молчаливое сопротивление», этот своего рода исихазм Лоханкина, – говорит Диана Глебовна Анпилогова. – Фактически философию Лоханкина подхватили сотни и тысячи русских гуманитариев, вынужденных молчать и в молчании обдумывать роль философа в революции и трагическую участь русской интеллигенции в 1930-е годы.

– Прекрасно. Спасибо.

– Еще есть вопросы? – спрашивает секретарь.

– Совсем маленький вопрос, как нынче говорят, оффтоп. Просто любопытно. В прошлом году в Париже издали «Заметки на память» камергера Александра Дмитриевича Суховейко, который до середины 1933 года жил в Советской России, но сумел эмигрировать. Он, в частности, пишет о Лоханкине, они были соседями по коммунальной квартире. Не видели?

– Нет, не видела. Буду очень признательна…

– Пожалуйста. Я вам пришлю выходные данные. Там масса занятных черточек эпохи. Кстати, камергер Суховейко пишет, что в 1932 году у Лоханкина снимал комнату некий писатель и журналист Бендер. Слышали о таком?

– Бендер? Нет, не слышала.

И никто не слышал.

Статистическая правда и личная ложь

заметки по логике

Обычно мы считаем, что статистика врет, а личный опыт говорит правду. Но увы, не всегда.

Представим себе вагон метро. В нем почти свободно: 44 человека сидят и еще стоят человек 10. Входят хулиганы и начинают бить одного из пассажиров. Банальная ситуация: свидетелей нет. Почему? «А мы ничего не видели». Пятеро устали, семеро дремали, кто-то читал, кто-то чатился в айфоне (смотрел кино, играл в тетрис, редактировал отчет по продажам), кто-то увлеченно беседовал с соседом, кто-то глубоко задумался, кто-то просто смотрел в другую сторону – в общем, никто ничего не видел. Юридически доказать, что они лгут, наверное, невозможно. Но они тем не менее лгут – и полицейским, и, главное, самим себе.

Примерно то же можно сказать по поводу сталинских репрессий.

Часто говорят: «Люди просто не знали!»

* * *

Как же это они могли не знать? «Большие процессы» широко освещались в прессе. Плакаты с призывами «расстрелять, как бешеных собак» люди поднимали на митингах. Давали интервью: мол, рады тому, что врагов народа расстреляли.

Но речь не о «троцкистско-бухаринских бандитах» – это крохотная группа. Речь о сотнях тысяч расстрелянных и миллионах арестованных или сосланных.

Цифры сильно разнятся, разумеется. Официальные источники говорят о примерно 800 000 расстрелянных и более 3 000 000 отправленных в лагеря. Неофициальные (демограф Вишневский) – о примерно 20 000 000 лагерников и высланных за весь период 1921–1953 гг. Но даже самые низкие оценки – это огромные цифры. Официальный, подтвержденный КГБ расстрельный список 1937–1938 гг. – около 700 000 казненных – число беспрецедентное для XX в., да, наверное, и для всего Нового Времени (чтобы государство казнило смертью столько своих граждан – уму непостижимо). По высоким оценкам – так или иначе репрессирован был каждый десятый. По низким – каждый пятидесятый. Расстрелян по приговору – примерно каждый 120-й. Это вполне достаточный процент для того, чтобы сограждане знали, что происходит. Это как избиение в вагоне метро, где 50 человек усиленно отворачиваются или притворяются, что спят.

* * *

Уводили из деревенских домов и городских квартир. Часто – из нескольких квартир в одном и том же доме. Уводили из коммуналок. У арестованных оставались на свободе члены семьи. Малые дети не всякий раз отправлялись в лагеря для «детей врагов народа» – часто их забирали родственники. Как могла «ничего не знать» соседка женщины, у которой появлялся еще один «лишний» ребенок? Как могла «ничего не знать» соседская семья о том, что ночью из квартиры напротив всех увели, а квартиру опечатали? Одна семья – могла не знать. Две, три, десять – могли не знать. Но речь-то о тысячах, о десятках и сотнях тысяч. Кстати говоря, в мемуарах часто встречается такой момент: «Когда отца (брата, мужа и т. п.) арестовали, вокруг меня образовалась мертвая зона. Перестали заходить в гости друзья, сослуживцы свели общение к минимуму; на улице многие прежние приятели, завидев меня издали, переходили на другую сторону».

Как-то это слабо сочетается с верой в то, что «люди просто ничего не знали».

* * *

Уж не будем говорить о «людях по другую сторону решетки», так сказать. Начиная от лиц, принимающих решения (пусть и на невысоком уровне), кончая тюремной и лагерной обслугой. Уж они-то всё прекрасно знали. Прежде всего, знали – пусть на своем уровне – о масштабе репрессий. А также знали, что слесарь Сидоров, счетовод Мартынов и писатель Корнилов – никакие не «шпионы», не «диверсанты» и не «готовили покушение на товарища Сталина». Что две сотни неграмотных карельских крестьян из глухой деревни не могут быть все как один агентами финского генштаба.

Кроме того, у «людей по другую сторону решетки» были семьи, которые более или менее соображали, чем занимается их муж/отец/брат – ловит, допрашивает, судит, транспортирует, охраняет, гоняет на работу и наказывает карцером «врагов народа».

* * *

У этого длинного рассуждения одна довольно скромная цель. Показать, что слова «люди просто ничего не знали о расстрелах и лагерях» – как минимум заблуждение. Неумолимая статистика говорит – нет, друзья. Чудес не бывает. Знали. Но помалкивали. А вот почему помалкивали – это уже совсем другой разговор.

Но для начала надо признать: знали.

Поступок

версии и комментарии

– А я вчера совершил поступок! – сказал мне один старый мой знакомец, старый в обоих смыслах – давний приятель и немолодой человек по имени Николай Сергеевич. – То есть не совершил. Но на самом-то деле совершил!

– Как это? – я не понял.

– А вот так. Вчера днем, то есть во второй половине дня, примерно в четыре часа пополудни, то есть в безусловно послеобеденное время, ко мне домой вдруг пришла очаровательная и, представь себе, очень молодая женщина. Девушка, как сейчас принято говорить.

– Ого!

– Просто даже ой-ой-ой! Стройная, высокая, светлоглазая, с короткой стрижкой темно-русых волос, и красивая лицом, что немаловажно. Почти совсем без косметики. Было в ее лице что-то натуральное, свежее, даже я бы сказал, не убоясь лирического пафоса, – что-то истинно задушевное, обаятельное. А как она улыбалась! Боже, как давно я не видел такую улыбку – вроде бы просто вежливую, любезную, но! Но, дорогой мой!

– Но что?

– Но вместе с тем эта улыбка была полна искренней, радостной симпатии! Чудо-девушка, если коротко.

– Ого! – повторил я. – А откуда она вдруг взялась?

– Всего лишь курьер! А скорее всего, даже не курьер. Просто ее кто-то