Куколка - Джон Фаулз

О: Его сиятельство сказал, что сперва надо омыться.

В: Ох ты!

О: Мол, счистить грязь былой жизни. Он показал на мелкую запруду в каменистом русле ручья.

В: И что ж ты?

О: Холодно, говорю. А он — нет, мол, омойся, сей ручей станет твоим Иорданом.

В: Так и сказали, «ручей станет Иорданом»?

О: Именно.

В: Пошутковали?

О: Слышал бы ты сию шутку! Кому как, а мне было не до смеху.

В: И что, омылась?

О: Да кое-как. Глубина по колено, вода холоднющая…

В: Голая?

О: Голая.

В: Его сиятельство смотрели?

О: Нет, отворотился, да и я повернулась спиной.

В: Что дале?

О: На берегу я вытерлась, оделась в новое и села на солнышке, чтоб согреться. Его сиятельство подал мне нож, что с собою носил Дик, и говорит: «Нынче Майский день, вокруг полно боярышника. Ты станешь королевой праздника, только сооруди себе корону».

В: Сказали добродушно?

О: Бросил походя, словно думая об ином. Он смотрел в ту сторону, куда ушел Дик.

В: Когда тот ушел? Еще до твоего купанья?

О: Как только открыл коробку и перевязал лошадей. Потом вскарабкался по косогору и скрылся из виду.

В: Что значит — перевязал?

О: Снял седла, сбрую и удлинил поводы, чтоб кони могли напиться из ручья и пощипать травку.

В: Значит, стоянка обещала быть долгой?

О: Да.

В: Джонса, что за вами подглядывал, не приметила?

О: Об нем и думать забыла, все мысли были об себе, пока я кое-как сплетала венок. Тут вернулся Дик и подал его сиятельству знак.

В: Такой, верно?

О: Нет, иной.

В: Джонс уверяет — такой.

О: Да нет же! Как мог он разглядеть, ежели был далеко?

В: Ну и какой знак?

О: Дик поднял сцепленные ладони. Сей знак я и прежде видала, он означал «готово, исполнено». Наверное, сейчас Дик сообщил, что нас уже ждут, ибо его сиятельство тотчас сказал, мол, идем, пора. Сначала Дик нес меня на закорках, потому что каменистый подъем был шибко крут.

В: Когда слуга вернулся, был ли он весел иль взбудоражен?

О: Нет.

В: Ну что ж, прервемся. К пещере пока не пойдем, голуба. Мой помощник отведет тебя поесть. С мужем иль кем другим говорить нельзя, ясно?

О: Ладно. Поговорю с Христом, моим духовным суженым.

~~~

Открыв дверь, рослый сутуловатый секретарь пропустил вперед арестантку, но в недлинном коридоре молча пошел первым, указывая дорогу. Лишь когда Ребекка, пройдя в комнату, недоуменно обернулась, он разомкнул уста:

— Тебе воды иль пива?

— Воды.

— Отсель не выходить.

Ребекка согласно кивнула. Секретарь одарил ее долгим недоверчивым взглядом и вышел, притворив за собою дверь. Возле единственного окна крохотной комнатушки располагались стол и два стула, но Ребекка шагнула к кровати и заглянула под край свесившегося до полу одеяла; обнаружив искомый предмет, она вытянула его наружу и, подсобрав юбку, на него присела.

Затрудняться удалением иных частей одежды ей не пришлось по той простой причине, что в ту пору англичанки всех сословий под юбкой ничего не носили и еще лет шестьдесят носить не будут. О сем непостижимом и малоизученном факте, то бишь отсутствии исподнего, можно написать целое эссе. Итальянки и француженки, а также англичане мужчины уже давно устранили вышеозначенную нехватку, но только не англичанки. Так что все импозантные великосветские дамы в модных и придворных нарядах, запечатленные разнообразными живописцами восемнадцатого столетия, пардон, бесштанны. Мало того, когда в начале девятнадцатого века брешь наконец-то была пробита (вернее, заделана), первые женские трусы и вслед за ними панталоны считались верхом непристойности, разжигавшей в мужчине необузданную страсть, и потому, естественно, мгновенно стали модны.

Облегчившись, Ребекка затолкала фаянсовый горшок под кровать и одернула покрывало. Затем, медленно пройдя к окну, выглянула в просторный двор гостиницы.

В дальнем конце его только что остановилась запряженная четвериком карета с гербом на дверце: дракон и лев поддерживают геральдический щит с двумя четвертями из красных ромбов; девиз и мелкие детали неразличимы. Ни пассажиров, ни кучера — только мальчишка-конюх, приставленный следить за лошадьми. Чуть поодаль бродили куры, в булыжной мостовой ковырялся бойцовый петух, скакали воробьи и гулила пара белых голубей, которых конюх, лениво привалившийся к карете, из горсти потчевал горохом, время от времени крупные горошины отправляя в собственный рот. Вдруг Ребекка понурилась и прикрыла глаза, будто не в силах вынести сию мирную сцену. Губы ее беззвучно шевелились — она явно обращалась к тому супругу, с кем считала себя вправе общаться.

Но вот под шагами заскрипели коридорные половицы, и губы ее замерли. Открыв глаза, Ребекка поспешно села на стул, спиною ко входу. Помощник, отворивший дверь, секунду изучал ее затылок. Ребекка не обернулась, но потом, словно запоздало сообразив, что в комнату никто не вошел, через плечо глянула на дверь. Однако желчный секретарь исчез, а на пороге стоял одетый в серое пожилой джентльмен, невысокий, но дородный. Застыв в дверном проеме, он разглядывал Ребекку. Та встала, ничем иным не проявив почтения. Господин в простой черной шляпе опирался на странную штуковину, смахивавшую на пастуший посох. Однако венчавший ее крюк, сработанный не из дерева или рога, но отполированного серебра, роднил сию клюку с посохом мэра или даже епископа.

Взгляд старика тоже был необычен: так смотрит тот, кто вот-вот готов назвать сходную, по его разуменью, цену за кобылу иль корову. Надменный и властный, взгляд выражал безграничное равнодушие ко всему человечеству, но сейчас в нем мелькала непривычная растерянность. Не отрывая глаз от Ребекки, старик вдруг проронил:

— Пусть выйдет вперед. Стоит против света.

Секретарь, вынырнувший из-за его спины, настойчиво поманил узницу, дважды согнув указательный палец. Ребекка шагнула вперед, но серебристая клюка тотчас взлетела в воздух, удерживая ее на расстоянии футов шести. Обрюзглое лицо старика ничего не выражало: ни доброго иль дурного расположения духа, ни великодушия, ни даже естественного любопытства. Пожалуй, пристальный взгляд разглядел бы в нем тень угрюмой недоверчивости и меланхолии, но даже те растворялись в привычно неизменной маске бесстрастности и безоговорочной власти, житейской и сословной. Теперь, когда Ребекка стояла ближе, старик уже не оглядывал ее, точно скотину, но впился в ее глаза, будто надеясь постичь некую метафизическую тайну. Сложив руки на животе, Ребекка ответила спокойным выжидающим взглядом, в котором не было ни почтительности, ни дерзости.

Старик перехватил посох и медленно вытянул руку, серебряным крюком опасливо коснувшись наушника девицына чепца. Потом, чуть повернув крюк, зацепил Ребекку за шею и легонько потянул к себе. Он действовал осторожно, чуть ли не робко, и Ребекка, даже не вздрогнув от прикосновения металлической клюки, послушно поддалась ее зову. Теперь между ней и стариком было дюймов восемнадцать, но ближе друг другу они не стали, разделенные возрастом, полом и принадлежностью к навеки чуждым видам.

Безмолвную беседу господин завершает столь же внезапно, как возник на пороге комнаты. Раздраженно высвободив крюк, он пристукивает посохом и уходит прочь, будто разочарованный. Теперь видно, что старик сильно хром и посох его не вычурное украшение, но необходимость. Секретарь сгибается в поясном поклоне, мистер Аскью лишь преклоняет голову и следует за своим патроном. Задержавшись на пороге, секретарь лукаво смотрит на Ребекку, и вдруг правый глаз его дергается, словно подмигивая. Ненадолго отлучившись, он вновь появляется с деревянным подносом, на котором холодная курица, бокал и кувшинчик с водой, потемневшая от времени пивная кружка, миска с пикулями и корнишонами, солонка, два яблока и хлебная буханка. Опустив поднос на стол, из кармана он достает нож и двузубые вилки. Затем снимает и бросает на кровать сюртук. Ребекка не двигается, уставившись в пол. Секретарь садится за стол и, управляясь ножом, делит курицу.

— Поешь-ка.

Ребекка усаживается напротив, но качает головой, отказываясь от предложенной половины грудки.

— Лучше отдам мужу и отцу.

— Нельзя. Не хочешь сама, подкорми ублюдка. Давай. — Секретарь кладет грудку на хлебный ломоть. — Ешь, пока виселица не грозит. — Правый глаз опять дергается, будто в тике. — Муж и отец так не пируют. А могли бы. Я выслал им хлеба с сыром. И что ты думаешь? Говорят, не желают дьявольской еды. Так и лежит на тротуаре. Из милостыни вышел грех.