Гулящие люди - Алексей Чапыгин

Друзья присели у стола на скамью. Оба огляделись, заметили в глубине столб, подпиравший настил, на нем образ, зажженная лампадка мигала от ночного ветра, огонь свеч на столе тоже.

– Женка! Прохладно, запри дверь, – сказал Таисий.

– Припру! Сыщу когда… – Фимка за дверью чего-то искала. Дверь заперла, принесла на стол малый жбан пива, две деревянные точеные чашки и оловянную торель с пирогами. – Пейте, ешьте, а я подремлю.

Она столкнула с ног кожаные уляди, завернув в красную юбку голые крепкие ноги, упала на кровать ничком, и видно было, что скоро уснула.

Приятели выпили пива, заправили по рогу табаку и с бульканьем воды стали курить. Таисий из пазухи вытащил кожаную сумку, порылся в ней, звеня золотом монет, достал два письма и, передавая их, заговорил:

– Тут, Семен, два, оба надо повесить. Едино с Лубянки, другое с Красной. Как письма устроить, не ведаю, только рано прибить до народу… Народ к тем письмам кинется, дьяки тоже – так спервоначалу шум зачнется…

– Знаю человека – устроит…

– Письма писаны нарядным[234] росчерком Максима Грека[235], титлой – ищи во гробех писца!

– Ты бы, Таисий, берег золото, сгодится.

– Серебра долго искать, да и пойматься можно! Завтра на кабаке люди будут с топорами, поить много не надо, – Анике втолковать тоже. С большого хмелю в бахвальстве меж собой, гляди, посекутся – дело уронят… Впрочем, то моя забота. Ты же завтра направляйся в Коломну, жди меня с народом… Спать будешь на мельнице, где переход за Коломенку. Мельница не мелет, пуста – туда Кирилка придет, и я вас с ним найду… Без моего зова к царю не подступайте. Царь на Коломне живет…

– Ладно, завтра с утра направляюсь, только не весь народ придет к кабаку с топорами. Как ты призывал, я ходил по кабаку и слышал, говорили: «Топоры пошто брать? На бояр идем да к царю за правдой!»

– Дураки! Ищут у каменного попа железной просфоры, – он им задаст правду, коли приступят с пустыми руками. Вот говорил я тебе, народу надобен царь справедливый – без царя этот народ жить не будет! Неучен, попами запуган: нет царя – пойдет искать, а бояре тут как тут, иного тирана подсунут, худчего.

– А все же царей не должно быть!

– В будущем – да, не теперь…

– Теперь – убить одного, сядет другой – и другого так же…

– Много ли таких, как Кирилка? Мало их или нет!… Попы учат: царь – бог, а как на бога пойдешь? Народ суеверен…

– Как убить, указал Кирилке ты?

– Завтра на кабаке договорим как. – То ладно! Лишь бы не изменил…

– Этот не изменит…

– Дальше как будем вести дело?

– С царем кончим… Лихие дома бояр разобьют и их побьют. Сидельцев из тюрем пустим, стрельцы есть сговорные, а там из дела видно будет.

– Иду спать!

Сенька встал, обнял Таисия, тот спросил, прощаясь:

– Пистоли с собой есть?

– Два – бери! Два дома про запас лежат. Таисий принял пистолеты. Сенька ушел.

Улька много раз вылезала за тын Облепихина двора, приседала, вглядывалась в лесок, в кусты, слушала и снова шла к себе. Ее окликнул отец:

– Уляша!

– Чого тебе?

– Иди-ко… мы с Серафимом слово молым…

– Не до тебя, отец!

– Все едино, кого ждешь – скоро не вернетца!

– Пошто не вернетца?

Улька вошла в избу, бабы спали, отец провел ее в прируб. В прирубе Серафим, атаман ватаги, сидел на своей чисто прибранной постели в плисовой черной однорядке. Борода старика расчесана, волосы приглажены на лысину и лысина, вымытая, с волосами, помазанными маслом, блестела, глаза тоже светились хитрой ласковостью. У черного образа горела лампадка, на полке резной над кроватью Серафима медный трехсвечник пылал тремя огарками толстых свечей.

– Праздник у вас нешто? – спросила Улька, садясь на кровать отца.

– Праздник, дитятко, новой объезжий у нас.

– Хто таков, што празднуете?

– Коломну помнишь? Ты с бабами к ему в избу ходила сатану зазывать с нами на Москву – Архилин-траву – Таисия.

– Не говори, батя, о нем, не терплю. А и терплю, то ради Семена…

– Люби ай нет – все горе от него! Серафим, сощурясь, поглядел на отца Ульки:

– Чул я, Миколай, как ён на кабаке шептал Семену, когда скоморохи их венчали…

– Да ведь вы ране того ушли? – спросила Улька.

– Миколай-батько ушел, а я замешкался… чул…

– Ну!

– Сказал ён так: ночь с Фимкой проспи, я уйду… в избе места много… с новой женкой счастья больше добудешь – расторопна, не Ульке твоей пара.

Улька скрипнула зубами, вскочила.

– Пойду я!

– Остойся, девонька! Сегодня, може, и вернетца, а дале надо тебе помочь.

Улька села, тяжело дыша, меняясь в лице, спросила тихо:

– Как тут помочь, дед Серафим?

– Вылечить едино от лихоманки – дело пустое, лишь бы человек верил, слушался, делал все, што укажут, – тогда и дружка приколдуем… хи-и…

– А ну же, не томи! Дед Серафим!

– Без смертного дела, девушка, не обойтись! Архилин-траву надо с корнем вырвать, штоб больше от ее колдовства не было… Колдует та трава просто – уйдет и дружка твово уведет…

– Уведет, Уляша! Ой, уведет…

– Так я его нынче же зарежу! Проберусь к Фимке, все ее ходы под избу проведала…

– Послухай меня, девушка. Он, Таисий, бывалой вор, не такими, как твои ручки, хватан был, а вывернулся. Нет! Взяться за него надо умело… Будешь слушать – поучу!

– Учи, дед Серафим! Слушаю…

– Дворянин Бегичев ныне объезжий… К ему надо – он не один, он со стрельцы, а у стрельцов пистоли да сабли. К ему проберись и шепни на поганую траву!

– А чего шепнуть?

– То шепни, што завтра на Старом кабаке узнаешь… Пройди к вечеру в кабак, притулись в угол темной, к пропойцам женкам, там будешь знать, что объезжему доводить. Мы же тебя с батьком на Коломну, как на ковре-самолете, предоставим, в обрат сам объезжий лошадь даст с почетом, не просто так. И страху тебе терпеть не надо, без тебя сатану свяжут да в гроб положут!

– Ладно – так сделаю!

– Только, девушка, дружку твоему и во сне не проговорись!

– Знаю, што они один за другого!

– Покрестись, девушка, на образ – бог видит, дай слово ему сполнить обвещание.

Улька, стоя рядом с отцом и Серафимом, шептала то, что Серафим говорил:

– Господи боже! Не сполню обвещания, данного честным старцам отцу моему Миколаю и рабу божьему Серафиму, то накажи меня болью непереносной – глазной темой и сырой могилой, аминь!

Улька, не глядя на старцев, ушла.

– Сделает! – сказал Улькин отец. – По лицу вижу: ежели смура лицом стала да брови дергаютца – сделает…

– Аминь! – прибавил Серафим.

В доносе на воеводу Стрешнева Семена, подтвержденном видоками, истопником и девкой – дворовыми Стрешнева, Иван Бегичев оказался правдив во всем, но царь до времени оставил дело Стрешнева за собой. Любимец царя Богдан Хитрово и боярин Милославский слово сдержали – устроили Бегичева на Коломне беломестцем. Двор Бегичева с пристройками, садом и избами жилыми и нежилыми получил освобождение от всех поборов, так и записан был в писцовые книги: «Двор Белый».

По предписанию того же оружейничего царского Хитрово Богдана воеводе Земского двора – «дать дворянину Ивану, сыну Бегичеву, службу» – Бегичева сделали объезжим замест убитого лихими у Старого кабака.

Худой дворянин с Коломны, став объезжим, загордился. Объезды были часты; даже в свободные от работы дни шли люди, стрельцы и ярыги Земского двора, не те, что пожарного дела, а кои по сыску держались, – они приходили, звали, требовали, ежели дело шло об «гилевщиках» или людях, сказавших: «слово и дело государевы!» На старости Бегичеву и тяжело иной раз приходилось, но жадность к наживе, а пуще к отличию на государевой службе заставляли покой забывать. Кроме того, грамотный, усердный к церкви, обновленной Никоном, Иван Бегичев зорко преследовал раскол и имел по тому делу не один спор с объезжим патриарша двора.

В своем участке на Коломне дальную избу, где когда-то жили Таисий с Сенькой, Бегичев сделал приемной. Указал служилому люду заходить к нему с речки Коломенки в калитку, через сад, а подумал так: «Грязь в горницы не носят».

Как все, Улька пришла к Бегичеву тем же ходом. Встала у дверей. Бегичев писал дьякам Большого дворца про обложение харчевых дворов. Раньше письма исчислив, сколько даст новая прибавка к старому, косясь на Ульку, подумал: «Лезут, и не за делом… Девка-таки станом статна и ликом пригожа… Пождет…» Приткнув глаза в очках, оттянув бороду за кромку стола, писал:

«Великим государем, царем всея великая и малыя Русии, самодержцем Алексием Михайловичем указано: служилым дворяном, чтоб они всячески искали прибытку государевой казны, и я, холоп великого государя, дворянинишко Ивашко, сын Бегичева с Коломны, беломестец и объезжий улиц, что у Серпуховских ворот[236], досмотрел обложить…» «Чего ей?»

– Девка! Чего тебе тут? Улька поклонилась.

– Голова мотается – пошто же язык нем?