Цепная реакция - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

Хартман провел рукой по подбородку, как бы извиняясь за то, что не смог побриться. Потом положил ногу на ногу, обнял ладонями колено и недоуменно развел большие пальцы в стороны:

—Знаете ли — нет.

—Хорошо. Я вам скажу…

—Простите, с кем имею удовольствие говорить?

—Хаусманн. Меня зовут Хаусманн. Майор службы безопасности.

—Очень приятно. Продолжайте, пожалуйста.

Хаусманн без улыбки усмехнулся и продолжил:

—Вы, господин Лофгрен, обвиняетесь в незаконном пересечении границы с Германией под другой фамилией и с фальшивыми документами.

—У вас имеются подтверждения?

—Имеются. И их будет больше, если понадобится.

—Это единственное обвинение в мой адрес? — уточнил Хартман.

Хаусманн окинул его заинтересованным взглядом:

—Если не считать цели вашей поездки.

—Ну, прежде чем обсуждать цели моей поездки, нужно доказать, что она была — не правда ли? Когда, по-вашему, я пересек границу?

—Двадцатого января.

—Маловероятно. В двадцатых числах я отдыхал в Венгене. С дамой, имени которой я вам, по понятным причинам, сообщить не могу. Администратор гостиницы записал мою фамилию и номер моего автомобиля. Можете проверить.

—Это не понадобится, если я говорю не с Георгом Лофгреном, а с Хартманом, подданным Великогерманской империи.

—Не понимаю, о чем вы говорите.

—Ну, если не понимаете, вот телефон, можете пригласить сюда шведского консула.

—Консул — занятой человек. Я приглашу его, когда всё станет ясно.

—Ладно. Мы сформируем пакет претензий к вашей персоне. А пока думайте, какую кашу вы тут заварили.

Хаусманн поднялся и направился к выходу. Прежде чем выйти сказал:

—Вы из тех лягушек, которые до последнего барахтаются в сметане, надеясь сбить ее в масло и выпрыгнуть. Только может получиться так, что сами в этом масле увязнете.

Хартман печально кивнул:

—Я подумаю и об этом, когда у вас будут доказательства не только моего выезда из Швейцарии, но и въезда. Ведь я — здесь.

—Вы проиграли, Лофгрен. Придется это понять.

Шагая к машине, Хаусманн сказал сопровождавшему его помощнику:

—Не трогайте его. Пусть посидит. Дней через пять вернемся к нашему разговору.

Когда ключ в двери тюремной камеры дважды провернулся, Хартман лег на свое место, выдохнул облегченно и, зевнув, сказал:

—Ну-ка, товарищ младотроцкий, продолжайте вашу речь. Что там говорил ситуайен Робеспьер про общественную собственность?..

Берлин,

19 февраля

Белый снег пылил за окном, последний снег февраля. Окно было без стекол и без рам — дыра в пустой, серый мир. Старые руины, плод полугодовой давности бомбардировок, поседели от слежавшейся пыли. В соседнем здании, оставшемся без внутренних перекрытий и крыши, трепетали отблески костра — видимо, кто-то готовил себе еду. Из глубины развалин доносился надрывный вой собаки, до которой никому не было дела.

—Знаете, Манфред очень расположен к русской культуре. К русской: советскую он не знает. У них в семье вообще трепетное отношение к вашей музыке, к литературе. Дядя Беттины перевел на немецкий язык «Войну и мир» Толстого. Вернер Бергенгруен, известный писатель, слышали? Достоевский, Пушкин — они их обожают. Беттина на рояле играет Чайковского. И в то же время… — Оскар Блюм нервничал. Он ходил по засыпанному щебнем полу взад-вперед перед провожавшим его глазами Дальвигом. — И в то же время вы должны понять, Манфред все-таки имеет звание — штандартенфюрер. Понимаете? При входе в усадьбу висит огромная картина, на ко- торой Гитлер вручает ему Рыцарский крест с дубовыми листьями, и я не замечал у него желания избавиться от нее. Два его брата погибли. Он барон, в конце концов. У него есть представления о приверженности Германии, о долге. В его понимании страна — под ударом, и обязанность немца — разделить ее судьбу.

—К чему вы клоните, Оскар? — спросил Дальвиг, который, подстелив газету, сидел на обломке стены.

—Мне трудно говорить с ним на эту тему, — всплеснул руками Блюм. — Я не знаю, как он отреагирует. Нет, мы беседуем, мы беседуем и о России, и о том, куда завела страну политика Гитлера. Он сомневается… Но он ученый, понимаете? Его картина мира другая. Знаете, он верил фюреру, верил его политике, как обычный человек, который делегирует эти вопросы тому, кому доверяет, чтобы спокойно заниматься своим делом.

—Но вы же сами говорили, что Арденне осознал цену нацистам.

—Так и есть. Проблема в том, в чью сторону он повернется. Не секрет, что многие наши коллеги рассчитывают на милость западных союзников. Нужны аргументы. Серьезные аргументы, почему он должен работать с вами, а не с англосаксами. Когда я коснусь этой темы, когда он уставит в меня свой вопросительный взгляд, у меня должно быть убедительное объяснение, чем, собственно, работа с Курчатовым приоритетнее работы с Оппенгеймером. — Блюм нахмурил брови. — Говоря о Манфреде, надо понимать одну важную деталь: в нем амбиции ученого пре- обладают над амбициями человека.

—Хм… аргументы… — Дальвиг задумался. — Ну, ладно, посмотрим, что можно сделать… Что-то еще?

Блюм замер на месте, сунув ладони под мышки, и задержал на Дальвиге пристальный взгляд:

—Чем дальше, Лео, тем сильнее я боюсь.

—Боитесь? Чего?

—Не знаю… Лабораторию охраняют СС. Они там все время, и днем и ночью, злые, как собаки. Манфред в хороших отношениях с гауптштурмфюрером. Но если хоть один донос… Сейчас не раздумывают. Все они связаны с гестапо…

—Но вы ничего не делаете, — возразил Дальвиг. — Мы даже не просим вас добывать техническую информацию.

—Да. Но кругом уши. Этот Филин, из эмигрантов, инженер, он что-то заподозрил. Мне кажется… я чувствую. В декабре уже был донос. Забрали одного техника, он назвал Гитлера идиотом — так и пропал. Уверен, это он, Филин. Я анализировал, больше некому.

—А вам что?

—Он следит за мной. Гауптштурмфюрер уже сказал Манфреду, что Филин слышал от меня какую-то фразу, что-то про поражение или… я не знаю точно… и донёс. Хорошо не в гестапо. А Манфред не склонен к конспирации, говорит где попало и что попало.

—Успокойтесь, Оскар. Просто постарайтесь соблюдать осторожность. Всех ваших прегрешений перед нацистами — одна болтовня с бароном. Что до этого вашего Филина, то держите меня в курсе.

Исследовательская лаборатория фон Арденне занимала трехэтажный, построенный в духе прусского барокко особняк в берлинском пригороде Лихтерфельде. Он и в «Урановом проекте» рейха стоял особняком. Дело в том, что и дом, и лаборатория, помещенная в него, являлись частной собственностью самого Арденне, который не гнушался коммерческими заказами, например от «Сименса» — на разработку электронного микроскопа.