Тьма Египетская - Всеволод Крестовский

— Ну, это еще, знаете, темна вода во облацех, — недоверчиво усмехнулся секретарь, — есть ли там какие расчеты, нет ли — судить мудрено, в чужую душу не заползешь… Да и не о том, собственно, речь, — продолжал он. — Я, главное, забочусь, как бы на нас-то с вами тени какой не пало… тем более, что никакого внутреннего убеждения у этой девочки нет, да и быть не может, — одно только пустое увлечение.

— Я говорила с ней, — возразила ему игуменья; — я спрашивала ее насчет ее побуждений, и могу уверить вас, что и в этом вы точно так же ошибаетесь. Напротив, тут именно внутреннее убеждение, и такое глубокое, такое христианское убеждение, какого я даже и не ожидала.

— Хорошо-с, но ведь родные ее поднимут скандал, они — я знаю — этого дела так не оставят…

— А потому? — проговорила Серафима, как бы приглашая этим вопросом замявшегося секретаря не стесняться и договаривать свою мысль до конца. В тоне его последних слов ей слишком явно сказалось намерение запугать ее, под видом дружеского предупреждения.

— А потому, — подхватил Горизонтов, — мое мнение, лучше не доводить до скандала.

— То есть, что же?

— Да просто умыть себе руки — возвратить ее родным… Достигнет совершеннолетия, тогда пускай себе и делает, что хочет.

— Об этом вам следовало подумать раньше, до присылки мне бумаги, — веско заметила ему Серафима.

— Да, но… раньше нам, к сожалению, не были известны все обстоятельства.

— Да вы откуда же их узнали, эти обстоятельства, и почему вы думаете, что они справедливы, когда я вам дала уже, кажется, достаточно доводов, что это не так?

Припертый таким вопросом, что называется, к стене, Горизонтов замялся еще больше.

— Так говорят… так слышно, — неопределенно промолвил он, пожав плечами.

— Хм… «говорят»… этого еще слишком недостаточно, — слегка усмехнулась Серафима. — Надо знать, кто говорит?

— Говорят ее родные, — поправился Горизонтов, — родные, которым это дело, полагаю, ближе всего известно.

— А вы говорили с ними? Вам самим они это высказывали?

Снова припертый к стене, Горизонтов, при всей своей привычке к беззастенчивому обхождению с духовными лицами, даже сконфузился, — насколько это было для него возможно. Он не знал, как ответить на последний вопрос, предлагаемый, как показалось ему, с какой-то особенной целью: признаться ли, что сам лично слышал это от Бендавидовского «пленипотента», или отделаться опять какой-нибудь неопределенностью? Признаться — значит дать подозрение (а она, кажись, уж и так подозревает), что он тут в стачке и потому-де стал вдруг ткнуть руку евреев. Конечно, подозревает, иначе к чему бы эти настойчивые вопросы!.. Нет, уж лучше не признаваться.

Между тем, от проницательного взгляда монахини не скрылось это внутреннее колебание Горизонтова, и она приняла его к сведению.

— Я так слышал, — уклончиво вильнул он от прямого ответа, — но слышал от людей, которые могут знать все это дело довольно близко.

— Кто же именно эти люди? — с выдержкой полного спокойствия, но настойчиво продолжала она допытывать.

— Это безразлично-с. Вы все равно их не знаете… Люди доброжелательные, поверьте.

— Нет, далеко не безразлично, — возразила Серафима. — В моем положении относительно этой девушки нельзя принимать во внимание одни только темные слухи и анонимные разговоры. Но не в том дело, — перебила она самое себя, — я желала бы знать, по какой собственно надобности вы ко мне пожаловали?

— Да вот… насчет бумажки-с, которую мы к вам препроводили.

— Она получена, я уже вам сказала.

— То-то, что получена! — слегка хихикнул Горизонтов, опять принимая на себя, как вначале, тон несколько развязной любезности. — То-то и беда-с!.. Надо бы вернуть ее обратно-с.

— Это зачем? — удивленно подняла на него глаза Серафима.

— Владыко беспокоиться будут… Собственно, оно бы и ни к чему, но… ввиду всех, этих обстоятельств, о которых я вам докладывал, владыке, конечно, было бы приятнее, если бы он тут был в стороне… Уж вы, мать игуменья, будьте так добры, возвратите нам эту бумажку!.. Это ведь, собственно, в интересах владыки я прошу вас…

— Странно… очень странно, — как бы про себя проговорила монахиня. — Всего час, как получили бумагу, и вдруг назад. Владыко у нас, кажется, пока еще не слабоумен и, надеюсь, дает себе отчет в своих поступках, — не зря же он, в самом деле, кладет свою подпись…

— Да, но тут, повторяю, эти обстоятельства, которые час тому назад не были еще нам известны.

— Я уже вам сказала, что эти обстоятельства совершенный вздор, и я имею основания не верить им ни на волос, — убежденно подтвердила ему Серафима. — Полагаю, что и вы могли бы мне поверить.

— Да, но владыко… — начал было Горизонтов и вдруг запнулся, как бы затрудняясь продолжать.

— Что же владыко? Он сам послал вас ко мне?

Секретарь, в затруднении потирая себе руки и потупив глаза, оставил этот вопрос без ответа, точно бы не дослышал.

— Признаюсь вам, все это кажется мне очень странным, — проговорила она после некоторого молчания. — Здесь, очевидно, какое-то недоразумение, по которому надо бы лично объясниться с преосвященным…

И, подумав, она прибавила решительно:

— Я сама поеду к нему.

Горизонтов встрепенулся и быстро поднял на нее глаза, как будто даже с некоторым испугом.

— Сами-с?.. То есть как же это?., завтра после литургии?

— Зачем же завтра? — Сейчас.

— Да, но как же так?.. Надо бы предупредить… Преосвященный не совсем-то здоров, это может его встревожить…

— Какая же тревога? Дело ведь ему известно?

— Да, конечно, но не совсем… Владыко, собственно, пока еще не знает про эти обстоятельства, о которых я…

— Не знает? — удивленно перебила его Серафима. — Тогда о чем же мы с вами столько говорили?

— То есть, видите ли, — пояснил Горизонтов, как бы оправдываясь и впадая даже в несколько минорный тон, — я прошу вас, собственно, от себя, потому как мне дорого, с одной стороны, спокойствие владыки, а с другой — и свое собственное служебное положение… Если владыко, не дай Бог, прогневается на меня, скажет «ты подвел меня», — что же, я, значит, последнего куска хлеба должен лишиться… Я человек бедный, подумайте… у меня в Вологодской губернии мать есть, старуха… Должен же я позаботиться… Ведь потому только и прошу… Уж будьте так снисходительны, благоволите возвратить!

— Но как же я могу возвратить? — в недоумении пожала она плечами. — Бумага официальная, за номером; в рассыльной книге вашей есть расписка в ее получении, да и в монастырский входящий журнал она занесена уже.

— Это ничего не значит, — с живостью подхватил секретарь убежденным тоном знатока и доки. — Если вы только об этом беспокоитесь, так поверьте, это пустяки-с. Дело домашнее… Мы вам за тем же самым номером завтра другую бумажку пришлем насчет того же предмета, только задним числом и в несколько измененной редакции… Вот и все-с.

— То есть, другими словами, вы предлагаете мне быть участницей подлога, — холодно глядя в упор на него, пояснила Серафима.

— Зачем же-с подлога!? Помилуйте, как можно! — захихикал он с самым невинным видом. — Какой же тут подлог! Дело, говорю, домашнее… Если бы еще с другим каким посторонним ведомством, а то у себя же… Смею вас честью заверить, никакого тут подлога и тени нет, просто исправление маленького промаха, и только. Дело самое чистое-с.

— На этот счет позвольте мне остаться при моем взгляде, — сдержанно и твердо отрезала ему Серафима. — Я смотрю на это как на подлог, и потому ни в каком случае бумагу не выдам.

Горизонтов даже позеленел от злости и нервно заерзал на стуле, тыча в очки своей рогулей.

— Это очень странно-с, — заговорил он пофыркивая. — Если вы видите тут мой личный расчет, так очень ошибаетесь… Лично мне нет никакого интереса… и смею вас уверить, мне решительно все равно. А если я хлопочу, так ради вас же, из расположения к вам, чтобы обитель не компрометировать… Тут дело общее. Если, не дай бог, какой скандал, — на вас же все обрушится, ваше же имя будет страдать…

— Позвольте, — остановила его игуменья. — При чем тут мое имя и что такое может компрометировать обитель?

— Как что?!. — Да вас прямо назовут участницей во всей этой грязной истории; скажут, что обитель все это из своекорыстных целей, чтобы воспользоваться состоянием этой богатой дурочки, да и нас с владыкой приплетут… На чужой роток не накинешь платок, а на еврейский тем паче.

— Это меня не беспокоит, и никакой клеветы я не боюсь, раз моя совесть чиста перед Богом, — возразила монахиня тоном, исполненным спокойного достоинства.

— Эх, матушка игуменья, да добро бы было из-за чего! — с душевно убеждающим видом принялся доказывать ей Горизонтов. — Если бы еще девчонка была действительно убеждена, но тут этого нет… Ей-Богу, вы ошибаетесь!.. Не убеждение, а блажь, одни фокусы, штуки амурные… Родным уж это, поверьте, лучше знать чем нам с вами… Да и что за корысть возиться вам с ней?!. Пускай бы еще пользу церкви какую могла она принести своими капиталами, — ну, это я еще понимаю. Но вы сами же говорите, что у нее ничего больше нет. Уж будемте говорить откровенно: если брать вопрос с материальной стороны, так гораздо же выгоднее иметь дело с самим Бендавидом… Я вернее верного знаю, что старик готов пожертвовать вам на обитель — сколько хотите?